Робен-Жан Лонге - Террористы и охранка

«Пошел я против коммунистов, — объяснял он, — по многим причинам. Во-первых, по хвоим убеждениям я эсер, а следовательно, был обязан защищать Учредительное собрание; во-вторых, я думал, что преждевременно заключенный мир гибелен для России; а в-третьих, мне казалось, что если не бороться с коммунистами нам, демократам, то власть захватят монархисты; в-четвертых, кто мог бы в 1917 г. сказать, что русские рабочие и крестьяне в массе пойдут за РКП?.. Я разделял распространенное заблуждение, что октябрьский переворот не более как захват власти горстью смелых людей, захват, возможный только благодаря слабости и неразумию Керенского.

Будущее мне показало, что я был неправ во всем. Учредительное собрание выявило свою ничтожность, мир с Германией заключила бы любая дальновидная власть: коммунисты совершенно разбили монархистов и сделали невозможной реставрацию в каком бы то ни было виде; наконец, — это самое главное, — РКП была поддержана рабочими и крестьянами России, то есть русским народом. Все причины, побудившие меня поднять оружие, отпали. Остались только идейные разногласия: Интернационал или родина, диктатура пролетариата или свобода? Но из-за разногласий не подымают меч и не становятся врагами… К сожалению, истину я увидел только в процессе борьбы, но не раньше. Моя борьба с коммунистами научила меня многому — каждый день приносил разочарования, каждый день разрушал во мне веру в правильность моего пути и каждый день укреплял меня в мысли, что если за коммунистами большинство русских рабочих и крестьян, то я, русский, должен подчиниться их воле, какая бы она ни была. Я — революционер. А это значит, что я не только признаю все средства борьбы, вплоть до террористических актов, но и борюсь до конца, до той последней минуты, когда-либо погибаю, либо совершенно убеждаюсь в своей ошибке. Я имею мужество открыто сказать, что моя упорная, длительная, не на живот, а на смерть, всеми доступными мне средствами борьба не дала результатов. Раз это так, значит, русский народ был не с нами, а с РКП. И говорю еще раз: плох или хорош русский народ, заблуждается он или нет, я, русский, подчиняюсь ему. Судите меня, как хотите.

В 1923 г. передо мной во весь рост встал страшный вопрос. Вот пять лет я борюсь. Я всегда и неизменно побит. Почему? Потому ли только, что эмиграция разлагается, эсеры бездейственны, а генералы не научились и не могут научиться ничему? Потому ли только, что среди нас мало убежденных и стойких людей, зато много болтунов, бандитов и полубандитов? Потому ли только, что у нас нет денег и базы? Потому ли только, что мы не объединены? Потому ли только, что наша программа не совершенна? Или еще и прежде всего потому, что с коммунистами русские рабочие и крестьяне, то есть русский народ?

Я впервые ответил себе: „Да, я ошибся, коммунисты — не захватчики власти, они — власть, признанная русским народом. Русский народ поддержал их в гражданской войне, поддержал их в борьбе против нас. Что делать? Надо подчиниться народу“».

«Отречение» Савинкова вызвало в русской и заграничной печати большое недоумение и большие толки. Мнения разделились, одни считали повинную Савинкова чуть не провокацией, предательством, другие же, наоборот, называли его героем, искренно, логическим путем пришедшим к сознанию своей ошибки. Без сомнения, и те и другие неправы:

Савинков не предатель, не провокатор и не герой. Савинков представляет собой колоритнейший тип той же насквозь прогнившей мелкобуржуазной русской интеллигенции, из среды которой вышли Гапон, Керенский, патриарх Тихон — et tutti guanti, имя им легион. Это все та же плоть, та же кровь. Вечно шатающиеся, вечно позирующие, вечно блуждающие среди трех сосен, витающие в облаках, в поисках за какой-то неведомой синей птицей, только им доступной истиной, они ее видят и не хотят видеть то, что творится перед их глазами. При неудаче они могут только стонать и плакать или кликушествовать. Это не та гвардия, которая умирает, но не сдается, а те захудалые пехотинцы, которые сдаются и не хотят умирать.

Луначарский называет Савинкова артистом авантюры, трагическим героем, у которого нет ни серьезной идеи, ни серьезного чувства (Правда. 1924, № 201). «Эти люди, — говорит он, — настолько шатки в своих принципах, что переход для них в самую черную контрреволюцию совершенно нечувствителен» (Ibid). Плеханов также, считал его авантюристом, всегда позирующим, всегда играющим. «В мирное время он очень любил слушать рассказы Савинкова о его революционных похождениях, но был очень невысокого мнения о его понимании революционных задач и не любил его склонности к легкомысленным выступлениям, как в литературе, так и в политике» (Письмо Плехановой//Известия. 1924. № 201).

Приговором Верховного суда Савинков был приговорен к высшей мере наказания, замененной по ходатайству того же суда ПредЦИКСом 10-летним заключением. (От изд.).

Происхождение письма не было еще тогда известно Бурцеву. Он его приписывал Кремеиецкому. Этим объясняется некоторая неточность в интерпретации мотивов его автора. Как обнаружилось впоследствии, письмо это было написано Л. Меньщиковым.

В. Н. Фигнер.

Все эти подробности о бегстве Азефа не являются поэтическим вымыслом авторов. Мы здесь точно воспроизводим рассказ, сделанный нам самой женой Азефа, недолго спустя после описанных, событий.

Заключения судебно-следственной комиссии по делу Азефа.

Члены «боевой организации» раскололись: многие из них упорно не желали верить в виновность Азефа и были очень решительно настроены…

«Когда члены ЦК представили ряду ближайших работников свои данные, обличающие сношения Азефа с полицией, многие отказались верить очевидности, говоря: но если Иван Николаевич провокатор, то кому же после этого верить? И как после этого жить?» (Знамя Труда. № 15. С. 4).

Но самым ярким образчиком того неограниченного слепого доверия, которое провокатор сумел внушить своим товарищам по партии, является, несомненно, следующий невероятный факт. Выдающийся с.-р., писатель, один из основателей «Союза социалистов-революционеров» X. Жнтловский (известный в литературе под псевдонимом Н. Григоровича) продолжал в Америке фанатически отстаивать Азефа в продолжение четырех месяцев после его разоблачения. Одному из авторов книги пришлось лично беседовать в Нью-Йорке с Жнтловскнм по этому поводу: «Я скорее мог усомниться в себе, чем поверить в то, что Азеф — провокатор. Нужно знать, чем для нас был Азеф, чтоб понять это… Я помню, когда-то в Берлине каждый приезд Азефа или Гершуни был для нас, заграничников, настоящим светлым праздником… С его именем для нас были связаны самые яркие проявления нашей партии. Кроме того, он с такой чуткостью и вниманием относился к нам всем; так, например, что касается лично меня, он всегда интересовался моими литературными планами и работами, давал советы, практически очень умные, указывая на наиболее подходящие к моменту сюжеты, и все это с такой дружеской теплотой, с такой сердечностью… Разоблачение Азефа казалось мне чудовищной ошибкой»…