Николай Черушев - 1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе

Кристина Карловна Алкснис-Меднис получила за мужа «свои законные» 8 лет ИТЛ, которые отбывала в Темлаге. После освобождения с 1946 по 1949 год жила в Риге. Затем повторно подверглась аресту и до 1954 года находилась в ссылке в Красноярском крае. Сын Я.И. Алксниса – Имант, которому ко времени ареста родителей исполнилось только 10 лет, был отправлен в детский дом, два десятилетия ничего не зная о них. Как свидетельство трагедии только одной семьи, приведем его заявление в Прокуратуру СССР, относящееся к середине 50 х годов.

«Прошу сообщить, где находятся мои родители Алкснис Яков Иванович, Меднис Кристина Карловна и тетя Меднис Марта Карловна, арестованные в 1937 году по линии НКВД. Отец до ареста работал начальником ВВС СССР.

Прошу также, если можно, сообщить причину ареста, т.к. мне она неизвестна, мне в то время было 10 лет.

К сему Алкснис

28/VI-56 г.» [78].

Яков Иванович Алкснис реабилитирован посмертно в феврале 1956 года, а сын его и не знал об этом спустя почти полгода.

Командарм 1-го ранга Белов Иван Панфилович занимал на день своего ареста (7 января 1938 года) должность командующего войсками Белорусского военного округа. К этому времени на него уже имелись показания, как на участника антисоветского военного заговора, со стороны военнослужащих и работников НКВД, ранее арестованных в различных регионах СССР. Что же касается тактики следствия, то оно решило в данном случае применить метод ошеломления. С этой целью Белову в день ареста устроили допрос не на Лубянке, а в здании ЦК ВКП(б). И допрашивал его не кто иной, как сам Сталин при участии Ежова. Но ожидаемого эффекта все равно не получилось: Белов тогда не признал ни в чем себя виновным. Произошла первая осечка и Ежов, чтобы реабилитировать себя и свое ведомство, предложил устроить Белову очную ставку в присутствии членов Политбюро с людьми, хорошо его знавшими и которые уже были подготовлены своими следователями к такой обвинительной акции – заместителем начальника Политуправления РККА армейским комиссаром 2-го ранга А.С. Булиным и начальником Разведуправления Красной Армии комкором С.П. Урицким.

На очной ставке, помимо Сталина и Ежова, присутствовали члены Политбюро ЦК ВКП(б) Молотов и Ворошилов. Булин и Урицкий старательно изобличали Белова в антисоветской деятельности, вредительстве, подтверждали его участие в военном заговоре. Но Белов, потрясенный всем случившимся с ним и ошарашенный такими заявлениями Булина и Урицкого, да еще произнесенными в присутствии руководства партии, все-таки устоял и в этот раз, отвергнув все обвинения. Произошла вторая осечка.

Реакция Сталина была однозначной: «Мало поработали с Беловым!». И тогда Ежов отдает Белова в «работу» своим костоломам, благо что нехватки в подобных кадрах НКВД в те годы совершенно не испытывал: умение выколачивать (в буквальном смысле) из арестованных нужные следствию показания ценилось там гораздо выше других профессиональных качеств. Недаром ведь И.М. Леплевский, а затем Н.Г. Николаев, получив назначение на пост начальника Особого отдела ГУГБ, вскоре перетащили туда многих своих прежних сослуживцев, умело владевших кулаками и резиновой дубинкой.

С Беловым «хорошо поработали» и на следующий день Ежов смог рапортовать Сталину об очередной победе – арестованный командарм стал давать показания. Под воздействием истязаний, шантажа, угроз и обещаний Белов вынужден был написать заявление следующего содержания – на имя Н.И. Ежова: «Я вчера во время очной ставки совершил новое тяжелое преступление, обманув руководителей Советского правительства. Мне особо тяжело писать об этом после того, как я имел полную возможность в присутствии Сталина, Молотова, Ворошилова и Ежова честно раскаяться и рассказать всю правду, как бы тяжела она ни была, о моей преступной деятельности против Родины и советского народа…» [79]

Добавим еще несколько слов об этом заявлении, а также о предшествующей ему очной ставке с Булиным и Урицким. Проверка дела по обвинению И.П. Белова показала, что данное его заявление является чистейшей воды самооговором, а сама очная ставка в присутствии членов Политбюро ЦК ВКП(б) – одним из распространенных способов давления на арестованного с целью получения необходимых показаний. Хороший знаток «кухни» НКВД М.П. Фриновский, бывший заместитель Ежова, в своих собственноручных, показаниях, приводя примеры заранее отрепетированных очных ставок, в качестве одной из таковых назвал и означенную выше.

Вместе с тем следует отметить и другое: Урицкий дал на этой очной ставке ложные показания против Белова только после жестокого избиения его следователями. О том есть специальная пометка в личной записной книжке Ежова. Такими же ложными были и показания Булина, которые он дал за несколько дней до ареста Белова, подтвердив их затем на очной ставке с ним 7 января 1938 года. Впоследствии Булин отказался от этой лжи и заявил на допросе 24 июня 1938 года: «Мои показания от 3 января 1938 года вымышленные… Меня мучает совесть, что я оклеветал себя и честных, преданных партии людей» [80].

С интервалом в полгода была произведена вторая очная ставка между Беловым и Булиным. Теперь их роли поменялись: Булин заявил, что он оклеветал себя и Белова, а тот, доведенный истязаниями до отчаяния, признавал себя и Булина преступниками. Антон Булин, отвергая все обвинения, заявлял: «…Никогда никаких антисоветских разговоров с Беловым не было… Он говорит неправду, так же, как я сам себя оговорил и других, о чем я уже сделал заявление правительству».

Вполне логично задать вопрос: «Предчувствовал ли Белов неотвратимое приближение своего ареста?» Имеющиеся документы позволяют ответить на него утвердительно, ибо многие прямые и косвенные данные подводили его к выводу о том. что идет тотальное уничтожение командных кадров Красной Армии. К такой мысли он пришел вначале втайне от всех, а затем уже стал высказывать ее в своем близком окружении. Например, А.Г. Гордон на допросе показал, что за два дня до ареста Белова он был у того в гостях: «Тут во время обеда он сказал, что, видимо, приближается время решения вопроса и о нем, что аресты и снятие военных работников идет по определенному плану. Он это чувствует из встреч и отношений, которые к нему проявляются в наркомате за последние дни. Люди, которые раньше относились с подчеркнутой почтительностью, в эти дни либо избегают, либо пробегам. При этом он стал утверждать, что, видимо, оговорен кем-то, в частности, Урицким, но что он за собой ничего не чувствует и это все должно выясниться на очной ставке в Политбюро, которое, видимо, состоится 7–8 января и тогда либо работа и жизнь пойдет на крепкой основе, либо все провалится…» [81]