Перри Андерсон - На путях исторического материализма

Теперь, видимо, легче понять, почему структурализм породил постструктурализм с такой легкостью и почему они так гармонично сочетаются. Ибо переход от одного к другому представляет собой завершающий ход, логически возможный в сфере, которую мы очерчиваем. Его можно было бы определить как опрокидывание самих структур. Почему казавшийся аскетичным объективизм середины 60-х годов, то есть время, я бы сказал, «Порядка вещей», столь часто выливался в сатурналии субъективизма середины 70-х — время «Анти-Эдипа» — серьезного нарушения преемственности между людьми и идеями? Ответ содержится в проблеме, поставной перед бескомпромиссным структурализмом его сходными когнитивными посылками. Ибо если в мире всех субъектов существуют только структуры, то что обеспечивает их объективность? Высокий структурализм никогда не был более резким, чем в возвещении конца человека. Фуко явно пророчески заявил в 1966 г.: «Человек находится в процессе умирания, а между тем бытие языка продолжает еще ярче светиться на нашем горизонте» [2-32] [2-32] The Order of Things. — P. 386. . Но кто есть это «мы», чтобы ощутить или овладеть этим горизонтом? В глубине этого местоимения лежит апория программы. Леви-Строс остановил свой выбор на наиболее последовательном ее решении. Перекликаясь с Фуко, даже космически усиливая его видение «сумерек человека», он постулировал основной изоморфизм между природой и сознанием, отраженный в равной мере в мифах и в структурном анализе их. Сознание повторяет природу в мифах, потому что оно само есть природа, а структурный метод повторяет операции мифов, которые он изучает; или, по словам Леви-Строса, «мифы означивают сознание, которое развивает их, используя мир, частью которого оно само является» [2-33] [2-33] The Raw and the Cooked. — P. 341. . Среди всего изобилия отказов от философии в «Мифологии» появляется одна из старейших категорий классического идеализма — тождество субъекта и объекта.

Но тождественность, конечно, тоже фикция, ибо то, что Леви-Строс не в состоянии объяснить, — так это появление дисциплины, которой он занимается. Каким образом бессознательные мыслительные структуры первобытного человека становятся осознанными открытиями антрополога? Различие между ними неизбежно вновь ставит вопрос о том, что же является гарантией, что они суть открытия, а не произвольные причуды. В культе музыки, которым начинается и заканчивается его тетралогия, заложен отказ от какого-либо ответа: «Высшее таинство науки о человеке — музыка» обладает, по Леви-Стросу, «ключом к прогрессу» [2-34] [2-34] Ibid. — P. 18. всех других отраслей науки. Восхищение Вагнером здесь не было чисто личной идиосинкразией. «Рождение трагедии» — апофеоз Вагнера и теоретического осмысления музыки как прародительницы языка является также источниковедческим трудом по теме первозданного дионисиевого неистовства как «Иного» всего аполлоновского порядка, которое всегда лежало в основе трудов Фуко. Он также затруднялся объяснить способность археолога открыть архивы знания или восстановить временные различия между ними ввиду закрытости — «весьма плотно сотканной, непроницаемой» — самой современной эпистемы [2-35] [2-35] The Order oj Things. — P. 384, где Фуко останавливается на безыскусном решении, что «логика» современной эпистемы ведет к ее собственному вытеснению в простом эволюционном процессе. . Что же преградило путь полному релятивизму? По сути, неисповедимые пути исследований Фуко фактически брали начало с обращения к неприрученному первичному опыту, предшествовавшему всем последующим порядкам западного Разума и разрушительного для них, в глазах которого раскрывается их общая природа как подавляющих репрессивных структур. «Через всю историю Запада необходимость безумия, — писал он в своей первой крупной работе, — связана с возможностью истории» [2-36] [2-36] Folie et Deralson: Histoire de la Folie a I Age Classlque. — P., 1961. — P. VI. . Безумие как чистая изменчивость, — звук, который должен быть приглушен, чтобы речь рациональной социальности развивалась как ее многоречивое отрицание, — отступает у зрелого Фуко, по мере того как сама концепция подавления начинает вызывать сомнения как еще одна уловка Разума. Но молчаливо признаваемый принцип исходного «Иного» сохраняется, пусть и в новом обличье. В своих более поздних работах именно незнание «тела и его удовольствии» в их единстве, в противоположность просто социально подслащенной и разделенной «сексуальности», выполняет ту же функцию — неоглашаемого обвинительного акта [2-37] [2-37] The History of Sexuality. — L., 1978. — P. 157. .

С приходом Дерриды самоаннулирование структурализма, скрытое в обращениях Леви-Строса и Фуко к музыке или безумию, состоялось. Деррида без особых угрызений совести сломал конструкции того и другого. Он осудил их в «ностальгии по происхождению» от Руссо и философов-досократиков соответственно и поставил под вопрос их право, исходя из собственных посылок, считать обоснованными свои дискурсы. «Если мифологическое мифоморфозно, — размышлял он, — то все ли рассуждения о мифах — эквиваленты?» Каким образом можно «историю безумия», «которая неслась, затаив Дыхание, перед тем как ее поймали и стреножили в сетях классического разума, изложить языком самого классического разума, прибегая к понятиям, которые являются историческими инструментами пленения безумия?» [2-38] [2-38] Fritlng and Difference. — P. 34, 287. . Общий порок всех предыдущих интеллектуальных традиций заключался в стремлении «нейтрализовать или разложить» «структурность структуры» путем придания ей центра или отсылки к точке присутствия — форсированному происхождению, которое само избежало «структурности», ограничив тем самым «свободную игру структуры» [2-39] [2-39] Ibid. — P. 278—279. . Деррида остро подметил, что предположение о наличии любой стабильной структуры всегда зависело от молчаливого постулирования центра, не являющегося полностью подчиненным «субъектом», иначе говоря, от постулирования субъекта, отличного от нее. Его решающим шагом была ликвидация последних остатков такого рода автономии. Однако в результате не был достигнут более высокий порядок — полностью очищенная структура, а нечто совершенно обратное: последствия оказались радикально деструктирующими. Ибо как только структуры были освобождены от субъекта и полностью предоставлены самим себе, они потеряли то, что определяло их как структуры, — объективные координаты организации. Структурность, по Дерриде, есть более чем церемониальный жест уважения к своим непосредственным предшественникам: ее свобода теперь не знает границ, это «абсолютный случай», «генетическая индетерминизация», «плодотворный поиск следа» [2-40] [2-40] Ibid. — P. 292. . Тем самым структура опрокидывается в свой антитезис, и рождается собственно постструктурализм, или, как его можно определить, субъективизм без субъекта.