Иван Мошляк - Вспомним мы пехоту...

Мы вошли в траншею и, руководствуясь стрелкой-указателем, свернули налево. Заметили землянку. Над ней торчала хорошо замаскированная стереотруба. Из землянки доносился говор и звяканье ложек о котелки — тут обедали. Прошли чуть дальше. Перед нами вырос пожилой, с чисто выбритым худощавым лицом сержант. Доложил:

— Командир второго отделения сержант Иванов.

— Сколько вам лет, сержант? — поинтересовался я.

— Скоро будет пятьдесят годков, товарищ гвардии полковник. Восемь из них воюю: на империалистической два, на гражданской около трех да на этой, считайте, три. Четыре раза ранен… Пора бы, товарищ гвардии полковник, кончать с фашистами. Прямо сказать — осточертело по фронтам мотаться…

Мы переглянулись с Палладием: по фронтам мотаться и нам надоело.

— А вот и ротный идет, — шепнул сержант и отступил в сторону.

Подошел высокий молоденький лейтенант. Девичий румянец на щеках, пушок на верхней губе, какая-то по-детски застенчивая улыбка… Сколько же ему лет? Вид этого юнца никак не вязался с моим представлением о ротном командире. Тем более если в подчинении у него находятся бывалые солдаты вроде сержанта Иванова.

Лейтенант доложил о состоянии роты, объяснил, что идет к командиру батальона по срочному вызову, и попросил разрешения следовать дальше. Получив его, он ушел.

Мы с Палладием присели в нише на выступ, нам надо было дождаться командира полка Грозова, с которым договорились здесь встретиться. Я пригласил сержанта сесть рядом. Попросив разрешения закурить, он скрутил цигарку, затянулся, выпустил дым деликатно в сторону, спросил:

— А вы, товарищ гвардии полковник, в царской армии, надо полагать, не служили?

— Не пришлось.

— Оно и видно — молоды, — удовлетворенно сказал сержант Иванов.

Чувствуя свое превосходство в смысле житейского опыта, он завел разговор о прежней службе, начал сравнивать старую армию с теперешней…

— Взять, к примеру, офицеров. Боялись они нас и не любили. Ну, врать не стану, не все, конечно, были такие, попадались и хорошие. Только редко. А мы офицеров, прямо сказать, ненавидели. Иному стервецу, бывало, во время атаки и пулю в спину пустят, кто — найди попробуй… Я вот сержант, по прежнему времени нижний чин, вы два полковника… А я сижу, покуриваю да разговариваю с вами запросто. В царской армии, бывало, нашему брату это и в голову прийти не могло. А видали нашего ротного, товарища Крапивинского? Хоть и молод — двадцать один год парню, — а рассудительный, дисциплину требует. К солдатам уважительный, заботливый — не уснет, ежели в роту пища опоздает. Вот в бою только больно горяч — сдерживать приходится.

Боец, сидевший неподалеку, улыбнулся, видимо, вспомнил что-то.

— А ты, Семеныч, расскажи, как он сегодня утром кричал на тебя.

— Так это сгоряча, — усмехнулся Иванов. — А что получилось? На рассвете уснул наш товарищ Крапивинский и — вижу — никак согреться не может… Рост у него — слава богу, а полушубок-то коротенький, зада не прикроешь. Ну, я снял свой, накрыл его, а сам лег промежду солдат, ничего, пригрелся. Просыпаюсь, а он кричит: «Что за безобразие, маленький я, что ли?» Обижается, значит, что за взрослого его не почитают. «Чей, — шумит, — это полушубок?» «Мой», — говорю. Тут и пошел он меня пушить, я уж не рад, что и сознался… — Сержант Иванов помолчал, в раздумье качнул головой. — Что и говорить, другие стали командиры, свои, можно сказать. Тот же наш ротный… Я ведь его за сына родного считаю… — Он еще несколько раз торопливо затянулся, бросил цигарку, притоптал ее. — А взять дисциплину… С каждым годом лучше да лучше. Я пять месяцев пролежал в госпитале. Вернулся — полка своего прямо-таки не узнал. Такой дисциплины, как у нас, царской армии и не снилось. А все потому, что дисциплина у нас не на принуждении держится, а на сознательности…

В это время подошел подполковник Грозов. Был Михаил Трофимович Грозов невысокого роста, худощавый. Отличала его необыкновенная точность, требовательность к себе. Вообще он любил порядок. И казалось, навести его где бы то ни было для него не составляет труда. Он не кричал на подчиненных, не отчитывал. На них действовала его спокойная, вежливая, но неуклонно целеустремленная требовательность. «Порядок и точность — с этого начинается военный человек, — говорил он провинившемуся. — Только начинается, а вы сколько времени в армии?» При этом он назидательно поднимал вверх указательный палец. А в голосе не было ни металла, ни строгости. Была лишь убежденность педагога.

Он нравился мне своей тактичностью и внутренней собранностью. Мы скоро накоротке сошлись с ним, подружились, во внеслужебное время обращались друг к другу на «ты».

Грозов показал нам с Палладием график артподготовки. В нем решены были все задачи по сосредоточению огня с таким расчетом, чтобы нанести наибольшее поражение основной группировке противостоящих нам войск врага.

Как я и предполагал, сверяя график с местностью, полковник Палладий ни к чему не смог придраться.

— Как у тебя воюет сержант Иванов? — спросил я Грозова, когда мы возвращались на КП полка.

— Алексей Семенович? Хорошо воюет. Два ордена Славы, три медали. Говорил с тобой? Солдаты его любят, да и Крапивинский, командир роты, души в нем не чает.

И мне пришелся по душе сержант Иванов. Чем-то он напомнил моего отца, такого же старого солдата. Свободой и трезвостью суждений, что ли? Признаться, любил я слушать солдатские разговоры. Из них я немало черпал для себя. Многое открывалось мне как бы заново, с неожиданной стороны.

На следующий день пришел я с проверкой в расположение 184-го полка подполковника Могилевцева. И в одной из землянок услышал солдатскую дискуссию.

Солдат, по-видимому из нового пополнения, пришедший в полк после боев на Днепре, говорил:

— Кому хорошо на войне, так это командиру дивизии. Винтовку он не чистит, вещмешок не таскает, пешком не ходит, под обстрел, может, и попадает, да не каждый день… Адъютанты у него, ординарцы…

Говорившего тут же осадили, поднялся шум, кто-то, перекрывая все голоса, забасил:

— Ты еще в боях не бывал, а судить берешься. Командиру дивизии, если хочешь знать, на войне в сто раз труднее, чем солдату. Ты с вечера забьешься в землянку и дрыхнешь до утра, а ему не до сна, он за тысячи отвечает, за то, чтобы все мы сыты были, обуты, одеты, за то, чтобы фриц нас врасплох не застал. Это, брат, потяжелее, чем одному все винтовки нашего взвода вычистить или прошагать по грязи верст двадцать с полной выкладкой…

— Верно, — рассудительно поддержал другой солдат. — У каждого на войне своя ноша… И сильны мы тем, что каждый на войне свое тяжелое дело с одинаковым старанием выполняет: и командир, и боец, и пехотинец, и артиллерист, и танкист, и летчик. Вот побываешь в бою, тогда сам увидишь, что к чему…