Андрей Шарый - Балканы: окраины империй

С ногой и рукой Гргура Нинского меня познакомил сплитский театральный критик Анатолий Кудрявцев, сын белого офицера, изгнанного русской Гражданской войной из Москвы в королевскую Югославию. Anatoliy Kudrjavcev , дородный господин благородных манер, несмотря на жару, облаченный в плотную светлую тройку, в мягкой старомодной шляпе, на языке своего отца говорил плохо и без удовольствия, хотя и занимался переводами на сербский и хорватский Лермонтова и Чехова. Но то, что Кудрявцев говорил, было крайне интересно: он вольно рассуждал о значении Адриатики в жизни Сплита, о связях моря и суши вообще, а также об особенностях бытования человека на кромке необозримого динамического пространства, которое невозможно понять, а возможно лишь принять. Через несколько лет после нашей встречи Кудрявцев (теперь уже, увы, покойный) выпустил занятную книжку под названием «В поисках потерянного Средиземноморья», в которой эта его концепция понимания текучей воды как вечной возможности перемен, с изложением основ философии жизни как непрестанного ожидания у моря погоды, получила завершенный облик.

Мы с Анатолием Александровичем, помню, сидели на террасе прибрежного кафе и слушали, как шлепает в гранитный парапет набережной ленивая волна. Пальмы шептали нам что-то свое, но кроме плеска воды и шума ветра присутствовал еще один звук. Беседа текла под жужжание электрогенератора: в Сплите военной поры не хватало электричества, и каждый бизнес, чтобы не схлопнуться, сам себе грел воду и морозил холодильники. Над набережной Хорватского национального возрождения словно вился незримо тихий пчелиный рой.

Загреб. Скульптура Ивана Мештровича «Фонтан жизни». Фото Ольги Баженовой

Когда Анатоль Кудрявцев был молод, он — это я вычитал в биографии старика — на весь город слыл знатоком и энтузиастом игры в пицигин, которую не практикуют больше нигде в мире, только на сплитском пляже Бачвице: пятеро участников любого пола, возраста и телосложения перебрасывают друг другу мячик размером с теннисный, стоя на песчаном мелководье. В зрелые годы Кудрявцев стал теоретиком пицигина, включив эту игру в сводный список способов взаимодействия человека и Мирового океана — наряду с морскими битвами, добычей нефти на шельфе и подводной охотой. Мне тоже доводилось баловаться пицигином в Бачвице. Это веселое, всесторонне развивающее, подвижное проведение досуга на свежем воздухе — можно и посмеяться, и нырнуть, и симпатию девушки привлечь. Судя по тому, что творилось на пляже, сплитские, кажется, в основном за этим к морю и ходят — чтобы играть в пицигин.

Загреб. Иван Мештрович. Эскиз кисти Гргура Нинского. Фото Ольги Баженовой

Восхитительный Дубровник я впервые в жизни увидел в полевой бинокль, одолженный у бойца хорватской военной полиции. Эта приморская панорама — остров Локрум, полукруглый форт Святого Ивана посередке старых стен — открылась мне весной 1994-го, когда бои на крайнем юге Далмации уже закончились, но война в бывшей Югославии еще как продолжалась. Вокруг благоухали магнолии. Мы стояли на террасе гостиничного комплекса Belvedere в районе Плоче-Иза-Града, в полутора километрах от крепости, выдержавшей за века своей каменной службы не одну осаду, и военполицейский прямо на местности показывал мне, откуда именно вылетали и куда именно попадали сербско-черногорские мины и снаряды. Они попадали в палаццо Спонца (XVI век), в храмы Святого Игнатия и Святого Власия (XVIII век), в звонницу францисканского монастыря (XIV век), и все эти точные выстрелы иначе как военные преступления квалифицировать нельзя.

В той или иной степени поврежденными оказались две трети зданий исторического центра Дубровника. В Плоче-Иза-Града располагались хорватские боевые позиции, корпуса отеля раскурочила вражеская артиллерия. В октябре 1991-го местные сербы провозгласили, как бы трагикомично это ни звучало, новую Дубровницкую республику, но никто ее всерьез не воспринял. Осада города продолжалась полгода и стала одним из самых тягостных эпизодов балканского военного конфликта. Ожесточенные бои развернулись за мощный форт Imperial , построенный по велению Бонапарта на высокой горе Срж прямо над древней крепостью. Теперь несколько десятков хорватских бойцов защищали цитадель от неприятельского натиска. Это была героическая битва, но музей Отечественной войны, размещенный в казематах, мало кого интересует: из 1,5 миллиона туристов, ежегодно посещающих Дубровник, сюда приходят едва 50 тысяч. Да и понятно почему: корейцы и испанцы посещают Адриатику не за этим.

После того как под международным давлением части Югославской народной армии, отряды черногорской территориальной обороны и всяческие полувоенные банды были отведены из зоны боев, хорваты вытеснили неприятеля из своей республики. Belveder четверть века простоял в запустении, пока его не приобрел русский олигарх с понятной целью превратить в самый роскошный на всей ривьере гостиничный комплекс. Изучая послевоенный Дубровник, я на закате сентябрьского солнца отправился было к возрожденному отелю посмотреть, как работают кремлевские деньги, но до пункта назначения не добрался: отвлекло объявление о концерте More Love to Tchaikovsky в Музее современного искусства. Джазовые импровизации произведений знаменитого соотечественника (скрипка, клавиши, барабаны и вокалистка с осанкой Цвиеты Зузорич), в том числе на стихи Булата Окуджавы, несколько меня озадачили, но тем не менее заставили пересмотреть планы на вечер.

Марко Мурат. «Цвиета Зузорич». 1929 год

На италийский манер эту рыжеволосую дубровчанку звали Флорой Зузори. Одна из пяти дочерей богатого славянского купца, она родилась в 1552 году в Рагузе, но выросла и получила гуманитарное, как сказали бы сегодня, образование строго напротив Далмации, на западном берегу Адриатики. С юных лет Цвиета составляла лирические стихи по-хорватски и по-итальянски; кое-что якобы переводилось на французский. В 1570 году избранником Зузорич по воле ее отца стал торговец текстилем Бартоломео Пешони, вскоре назначенный флорентийским консулом в Рагузу. В Далмации они провели 13 вполне счастливых лет, пока деловые неудачи Пешони не заставили супругов вернуться в Анкону. В своем поместье под Рагузой Цвиета-Флора вела литературный салон «Академия согласия», в котором собирались писатели, поэты, художники, музыканты. Обаяние, ум, талант и, главное, красота Зузорич воспеты в многочисленных сонетах, мадригалах и балладах; в ее салоне, узнал я, родилось поэтическое направление, получившее известность как «стыдливая любовная лирика». Самый знаменитый из писавших о красавице и умнице из Рагузы — автор рыцарской поэмы «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо. Он посвятил Зузорич пять стихотворений, хотя сам ни разу ее не видел.