Савелий Ямщиков - Спасенная красота (рассказы о реставрации памятников искусства)

От дома Ефима Васильевича остался лишь поросший травой фундамент, а рядом, как и раньше, при нем, живут Серафима и Павел Лебедевы. В их горнице на стене — картинка Честнякова. «Это нам от нашего Ефима осталось... На память...». Много лет они прожили рядом, мыкая свое крестьянское горе. К Ефиму все шли — и с радостью, и с бедой. Понимал он людскую душу. «Не такой был, как все». — «А какой был?» — «Особенный какой-то... Нам до него далеко, и долго не дойти...»

Тянуло к нему людей при жизни его, и не уходит он из памяти после смерти. И все вокруг — словно бы его или от него. На шабале, любимом месте отдыха, играл с ребятами, учил их летать, здесь же любовался первыми весенними проталинками. Рядом с его домом — два тополя с пышными зелеными кронами. Под ними он любил посидеть, отдыхая. Его нет, а они живы, Ефимовы тополя... Жив и Ефимов ключ... Бежит прозрачная, вкусная вода по замшелому деревянному желобу, пенится и звенит на камешках и, отыграв, пропадает среди лесных цветов. Здесь часто собираются взрослые и дети, поминают Ефима добрым словом, поют его песни. И каждый рад испить из берестяного тюричка живой Ефимовой воды...

Так же жил он — жил и кипел светлым-светлым ключом. Так же чисто все, что им создано. Так же неиссякаема память о нем.

Пятнадцать лет назад, увидя впервые холсты Честнякова, реставраторы были потрясены их красотой и своеобразием. Изумруд и бирюза, отливающие серебром, просвечивали даже сквозь пыль и грязь, наслоившиеся за десятилетия.

В деревне с холстиной было плохо, и Ефиму Васильевичу приходилось писать на картоне, фанере, даже клеенке. Многие картины были написаны на сшивных холстах — крупными, по-мужски неумелыми стежками, через край, клочок подшит к клочку. После смерти Честнякова все, что было в его доме, растеклось по рукам крестьян. Каждому хотелось что-то оставить на память. Некоторые полотна «поделили» пополам, а самое большое — «Город Всеобщего Благоденствия» — было разрезано на пять частей, и все хранились в разных избах. В деревне какие условия: кто на понебье запрятал — целее будет, у кого в красном углу или просто как коврик — у кровати. Не очень легко крестьяне расставались с этими реликвиями, порой и просто отказывались «подать», как говорят в этих краях: «Ведь от нашего Ефима осталось». И немало пришлось искусствоведам и реставраторам потратить сил, чтобы доказать людям, что нужно спасать эту Ефимову красоту, чтобы она служила всем.

Все, что собрали в экспедициях работники Костромского музея изобразительных искусств, было спасено реставраторами: многие полотна сдублированы, восстановлен утраченный красочный слой. Это говорит не только об их мастерстве, но и о высоком профессионализме самого художника, который прекрасно знал и строго соблюдал технику и технологию живописи.

И сегодня еще нет-нет да находится то глинянка, то рукописная книжка, то акварельный портрет или живописный холст Ефима Васильевича. И в очень далеких от Шаблова местах, вплоть до Дальнего Востока, людям везде нужна красота.

«Жила-была деревенька — дворов тридцать. Стояла в лесу, от жилых мест не близко... Деревня располагалась по склону горы, с полдневной стороны к солнышку. Хорошей дороги не было. Сообщались больше зимой, когда болота замерзнут..., а летом только в самое сухое время... Жители этой деревеньки не видели городов, железных дорог, пароходов. И кому приходилось слышать о таких диковинках, им это казалось совершенно чудесным, как сказка...»

В «Сказке о летучем доме» Честняков называет эту деревню Выскирихой (от слова «выскирь» — пласт земли вместе с корнями сваленного ветром дерева). Но, побывав в Шаблове, сразу поймешь, что художник описал свою родную деревеньку. От горы, называемой здесь, как всякое высокое место, шабалой, пошло и ее название. Вокруг леса, куда ни глянь, да средь лесов река Унжа. Ближайшее жилое место — г. Кологрив, верстах в двадцати. А от Кологрива — четыреста до Костромы.

«Декабря девятнадцатого родился Евфимий... Родители его временнообязанный крестьянин г. Лермонтова деревни Шаблово Василий Самуилов и законная жена его Васса Федорова, оба православного вероисповедания. Восприемниками были: бывший дворовый г. Баранова сельца Лучкина Ефим Артемьев и крестьянка деревни Суховерхово Екатерина Никитина...» — записано в метрической книге за 1874 год под номером 47.

Прошло чуть более десяти лет после отмены крепостного права, когда родился Ефим Васильевич, — дед его еще был крепостным. Но реформа 1861 года, как известно, почти ничего не изменила в жизни крестьянства. В. И. Ленин отмечал: «Пресловутое «освобождение» было бессовестнейшим грабежом крестьян, было рядом насилий и сплошным надругательством над ними» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 173). До самой Великой Октябрьской социалистической революции крестьянский вопрос оставался одной из самых важных нерешенных социальных проблем, волновавших общество. Для Честнякова, который был сыном крестьян и земледельцем, это имело немаловажное значение, многое определив в его жизни и творчестве. Ровно половину своей жизни, притом самую плодотворную, он прожил в дореволюционной России.

О трудном своем детстве он рассказывает в письмах к И. Репину.

Самым злополучным, по его словам, обстоятельством являлось то, что был он единственным сыном у родителей (единственного в семье сына в деревне называли «честняком», отсюда и фамилия художника — Л. Г. ), и поскольку им нужна опора в хозяйстве, они старались удержать Ефима при себе. Не пускали к дядюшке Фролу, который учил в деревне по буквослагательному способу. А когда закончил все-таки земскую школу, слышать не хотели об уездном училище, в которое советовала поступать учительница. Так бы при родителях он и остался, если бы «в одно прекрасное время не улепетнул из родительского дома в город». После уездного училища закончил Новинскую учительскую семинарию (тоже против воли родителей) и стал учителем. Преподавал в Здемировском начальном училище в Костромском уезде, затем в Костроме, в начальном училище для малолетних преступников, а еще позже — в начальном училище в селе Углец Кинешемского уезда.

Именно в этот период «нечаянно» для него, как пишет он К. Чуковскому, рисунки Ефима Честнякова «пропутешествовали» к И. Репину.

Страсть к рисованию жила в нем с детства, с самых ранних лет. «Моя мать отдавала последние свои гроши на бумагу и карандаши. Когда немного подрос, каждое воскресенье ходил к приходу и неизбежно брал у торговца Титка серой курительной бумаги, причем подолгу любовался королевско-прусскими гусарами, которые украшали крышку сундука, вмещавшего весь товар Титка... Когда поедут в город, то со слезами молил купить красный карандаш, и если привезут за пять копеек цветной карандаш, то я — счастливейший на свете и готов всю ночь сидеть перед лучиной за рисунками. Но такие драгоценности покупались совсем редко, и я ходил по речке собирать цветные камешки, которые бы красили...»