Иван Оченков - Царь [СИ]

Дмитрий Мамстрюкович знает, о чем говорит. Именно он был до последнего времени Смоленским воеводой и укреплялся город под его руководством.

— А если Владислав обойдет город стороной, да и двинется прямиком на Москву?

Черкасский на минуту задумывается, а потом, решительно взмахнув рукой, говорит, как рубит.

— Нет, все лучшие ляшские войска Ригу осаждают, не хватит у них сил и там и там воевать!

Остальные бояре лишь трясут бородами, соглашаясь с прославленным полководцем. К тому же он самый знатный из них всех и потому имеет право первым держать голос. Если бы говорить начал Вельяминов, то косоротились бы, а так все нормально. Кстати, а где Никиту нечистый носит?

— Ты, князь Дмитрий Мамстрюкович, все верно говоришь, — поднимается со своей лавки Иван Никитич Романов. — А только как быть, если с королевичем запорожцы пойдут?

Вопрос больной. Именно казаки были главной силой многочисленных самозванцев в Смуту и если они в очередной раз поднимутся, то поляки получат тысяч двадцать искушенных в боях и грабежах воинов. С таким воинством королевич запросто сможет блокировать Смоленск и двинуться на Москву. Взять-то он её вряд ли сможет, я все это время зря не сидел, но разорения нанесут столько, что и представить себе трудно. А ведь земля только-только отходить начала после Смутного времени.

— Государь, — встал еще один боярин, князь Данило Мезецкий. — Казаки запорожские, конечно, та еще сарынь [7] Сарынь – сволочь. и вреда от них много было, да и еще будет, но только мы им немало острастки задали и не пойдут они на сей раз. Как говорят у них на Сечи – "с Иваном Мекленбургским воевать дураков нет!"

— Это тебе сам Сагайдачный сказал? — нейтральным голосом интересуюсь у попытавшегося польстить мне князя.

— И не только он, — не смущается боярин, ездивший с дипломатической миссией в те края. — А и другие атаманы. Яшка Бородавка к примеру.

— Не гневайся, государь, и ты, князь Данило, — невесть откуда появляется, наконец, Никита Вельяминов. — Да только нет у меня веры воровским казакам. Пообещают им добычу знатную и эти христопродавцы не то что под знамена католиков, а под бунчуки султана турецкого станут.

— Это верно, — сокрушенно вздыхает Мезецкий. — Да только откуда у нас добыча? Разорены мы, босы и наги.

От одетого в богатую ферязь боярина это заявление звучит немного комично, но в главном он прав. Все что казаки могли на Руси украсть, уже украли.

— Ладно, бояре, — подытоживаю я. — Раз ни у кого больше никаких мыслей нет, то расходитесь. Но вы все же обдумайте, авось чего-либо надумаете.

Бояре, кряхтя и охая, начинают расходиться, и только избранные, так называемый малый круг, через время собираются в моем кабинете. Самый старший из них по возрасту Иван Никитич Романов. Он же самый знатный, потому как принадлежит к старомосковской знати. Во время выборов царя он был сторонником моего безвременно умершего шурина, а после его смерти стал моим. Находящегося в плену у поляков брата Филарета он недолюбливает и побаивается и в этом смысле он самый верный мой сторонник.

— Развлекаешься, государь, — скупо улыбаясь, спрашивает он, намекая на прошедшее только что заседание боярской думы.

— А вот нечего было царя будить, — отвечаю с самым невинным видом. — Что нового-то?

— Да ничего покуда, — пожимает плечами старший судья недавно созданного приказа Тайных дел. — Разве что собирались недавно Лыковы, да Плещеевы и еще кое-кто, да толковали о семейных делах твоих.

Услышанное мне совсем не понравилось. Благоверная моя Катарина Карловна своим нежеланием менять веру подложила мне изрядную свинью. Теперь, у моих "верноподданных" появился лишний повод шушукаться по углам гадая не станет ли наследником царского престола неизвестно где выросший и непонятной веры царевич. То, что я собираюсь всех этих болтунов пережить, и посему их это не касается, бояре как-то в расчет не принимают.

— Ну и до чего договорились? — хмуро спрашиваю, против своей воли представляя, как старому Лыкову отрезают язык.

— Да как тебе сказать, государь, — пожимает плечами Иван Никитич. — Сказывали, что кабы ты с царицей Катериной развелся, да женился на православной девице, так у тебя и наследник бы законный появился. Которого бы вся Русь приняла от боярства и духовенства до черного люда.

— Эвон как и невесту, мне, поди, уже подобрали? — поражаюсь я наглости заговорщиков.

— Не понял ты, государь, — мотает головой Романов. — Они считают, что это укрепило бы твою власть и хотят сего не допустить!

— Тьфу ты, пропасть, — в сердцах сплевываю я. — Больно надо мне. Не собираюсь я с Катариной разводиться. Никуда она не денется, покочевряжится еще немного, да приедет с детьми. Мне Густав Адольф обещал, что вскоре увижу и ее и Карлушку и Женей.

Когда я говорю о своих детях, голос мой сам собой становится мечтательным. В последнее время, сам за собой нередко замечаю не слишком свойственное мне ранее чадолюбие. Маленькие дети вызывают у меня просто какое-то невероятное умиление, на что стали обращать внимание и мои приближенные. Но на сей раз мечты разбиваются о хмыканье сидящего в уголочке Пушкарева.

— Чего хмыкаешь, кровопивец? — оборачиваюсь я к нему.

— Гневаться не будешь, царь-батюшка? — расплывается Анисим в умильной улыбке.

— Не буду.

— Так ты, кормилец, это уже говорил о прошлом годе. Ой, и в позапрошлом так же. Да и до того…

— Спасибо тебе, что напомнил, — хмурюсь я, понимая, что стрелецкий полуголова совершенно прав.

— Да не за что, государь, — сияет в ответ он.

— А ты что скажешь, окольничий? — ищу поддержки у Вельяминова.

— А чего тут толковать, — хмурится тот. — Наказать их примерно, чтобы другим неповадно, да и дело с концом!

— Кого "их"?

— Дык, Лыкова и прочих…

— Подожди, Никита Иванович, — не унимается Анисим. — Наказать – дело нехитрое. Только думаю, что они правы.

— Чего?!!!

— Не гневайся, государь, раз уж обещал, — кланяется Пушкарев. — А только государыня, видать, к нам не поедет. Ну, а раз такое дело, то куда деваться? У государей в Европах так заведено, что можно и развестись, коли нужда есть. Ну, а раз можно, то и разведись! А женишься на православной, так и будет у нас православный царевич, глядишь, еще и не один.

Первое побуждение, дать оборзевшему на моей службе стрельцу в морду, но нельзя. Казнить приказать можно, а своими ручками нельзя, как бы ни хотелось. Не царское это дело. К тому же замечаю, что у Романова на лице застыло странное выражение.

— Ты что-то сказать хочешь, Иван Никитич?

Боярин ненадолго задумывается, шевелит губами, а потом, вздохнув, выдает:

— Не гневайся, государь, а только Аниська прав. Оно, конечно, не его холопского ума дело про царскую семью толковать, а все же, будь у тебя православная жена, да еще хорошего и, главное, многочисленного рода, куда как спокойнее было бы.