Геннадий Смолин - Моцарт. Посланец из иного мира [Мистико-эзотерическое расследование]

Рукопись заканчивалась, я перевернул последнюю страничку. Причем, то, что попалась мне из записей герра доктора Николауса Франца Клоссета ранее, явно цензурованное, сделанное под официальное клише, было результатом грубого давления на него гвардейцев сильных мира сего, темных сил Зазеркалья. Еще неизвестно, как повел бы я на его месте после пережитых им драматических эпизодов жизни, начиная с преследований во сне и наяву, а также до зловещего визита и угроз аббата Максимилиана Штадлера, за которыми было почти что «моцартовское отравление»; и, наконец, пожар в кабинете его венского дома. А только что прочитанные мной дневниковые записи доктора Николауса Франца Клоссета, которые он посчитал сгоревшими, на самом деле фантастическим образом выжили и оказались в моих руках. Но — Боже мой! — как разнятся эти эпистолярии: в одних записях — все как было на самом деле, зато в других — политкорректная точка зрения, стандартный официоз неправды.

Эти искренние записки домашнего врача Моцарта захватили меня. Благодаря доктору Клоссету последняя, смертельная болезнь Моцарта уже не предстает в такой тайне, как прежде.

Действительно, правда о композиторе, которую скрывали, замалчивали, спустя 30 лет после смерти Моцарта так и не легла в какое-либо удовлетворительное объяснительное русло. Интересна была небольшая, фельетонного характера и чрезвычайно насыщенная фактами книга Франца Немечка, но не более того. В 1828 году вышло сочинение второго мужа Констанции Георга Николауса фон Ниссена, где так и чувствовался красный карандаш бывшего цензора, который выписал «сглаженный» портрет Моцарта; а что касалось его ранней смерти, то здесь все обставлено в классическом духе романтизма. Благодаря этим «каноническим» жизнеописаниям дилетанту от медицины открывалось ровно столько, чтобы благоговейно притихнуть перед довлеющим над Моцартом роком безысходности.

Но неожиданно у одного из соучастников, престарелого Сальери, сдают нервы: в присутствии нескольких свидетелей он признается в причастности к убийству Моцарта. Как только эту новость подхватила бульварная пресса, и дело начало принимать нешуточный оборот, у современников не осталось другого выбора, как объявить его «душевнобольным», хотя бы на время его признаний. Однако возглас этот не остался не услышанным. Русский поэт А. Пушкин и композитор Н Римский-Корсаков, подхватили «дело», и на камне истории культуры был высечен иероглиф, навсегда запечатлевший мысль о противоестественной кончине сына Муз.

Глухие слухи, что «тут что-то не так», вплоть до наших дней не давали покоя многим литераторам, исследователям, музыковедам. И только в наши дни медицина решительно заявила: композитор стал жертвой отравления ртутью! И как тут не впасть в искушение, взять да и заявить: все очень просто, Моцарт умер от венерической болезни, которую тогда лечили именно ртутью. Увы! Не тут-то было. Скорее, следует говорить о планомерном умерщвлении, связанном — судя по исключительности средства убийства — с сакрально-культовыми аспектами.

Поэтому рукописи из пакета Веры Лурье стали предварительным итогом ошеломляющих, захватывающих дух научных выводов. «Дело Моцарта» стало разрастаться, как снежный ком. И без самоотверженной помощи переводчика и компьютерщика Анатолия Мышева, знатоков эзотерических наук и символики, специалистов по вопросам религии, филологов и музыковедов, с которыми мне пришлось работать, мне не удалось бы расшифровать многое и не написать итоги расследования.

Более того, оказавшись у роковой и запретной черты, я навлек на себя изощренный арсенал тайных сил мира сего. Значит, я не единственная мишень тех сил, которые погубили Вольфганга Моцарта. Не только моя жизнь разбилась на мелкие кусочки, как то зеркало с отражением Моцарта в ванной, но я узнал многое из доподлинной жизни Бога музыки — Вольфганга Амадея Моцарта — «живом и мертвом», как точно заметил Гвидо Адлер.

Мы были настолько близки по духу с доктором Клоссетом, и все же между нами лежала пропасть. Доктор Клоссет всегда пытался быть честным с самим собой и имел мужество признаться в собственных ошибках. Я же провел десять лет в бегах от себя самого. Он жил по законам чести и милосердия, и эти законы были незыблемы для него. Ну а я, только прочитав рукопись, понял, какая ничтожно малая часть моей жизни действительно была моей.

После того, как герр Клоссет узнал секретные данные о смерти Вольфганга, ему пришлось вступить борьбу с теми же силами, какие много позже развернули полномасштабную охоту за мной. Однако герр Клоссет делал это с мужеством, которого мне, несмотря на все мое показное удальство, никогда не хватало. Николаус Клоссет держался с честью даже в самые трудные минуты. А я?.. Как только начинало пахнуть жареным, я с позором делал ноги. Как, например, в 1991 году у Белого дома в Москве, где собрались Ельцин и единомышленники новой России, — я пришел на следующий день и все понял: мне тут делать нечего. То же повторилось в Германии, когда я в панике понесся из особняка Веры Лурье.

Я был уверен на все сто процентов: что всегда буду над схваткой, успею исчезнуть или по-умному замести следы. И лавровый венок мне обеспечен. Теперь-то доподлинно ясно: мой козырь был всего один, но подленький и скорее воровской, чем геройский — вовремя смотать удочки.

Я поднялся с постели. Состояние было как после долгих дней изнурительного труда, когда наконец-то можно расслабиться. Стоял один из тех летних московских вечеров, когда в десять часов небо все еще светлое. Я подумал, не пойти ли прогуляться на Воробьевы горы — подальше от этой квартиры, от этого двора-помойки, от моего одиночества.

Вместо этого лег на продавленный диван и заложил руки за голову.

«Нет уж, надо остановиться и оглядеться», — подумал я.

По необъяснимой прихоти судьбы баронессы Веры Лурье, поэта Александра Пушкина, профессора истории музыки из Вены Гвидо Адлера, театрального врача Николауса Клоссета, русского музыковеда Игоря Бэлзы, триумвирата докторов науки из ФРГ: медиков Гунтера Дуды и Дитера Кернера и филолога Вольфганга Риттера — с моих глаз были сорваны очки со светозащитными фильтрами. И я, поначалу ослепленный ясными и чистыми красками, постепенно стал привыкать к белому свету дня, хотя мне было крайне некомфортно в этой новой обстановке.

Я был преисполнен чувства исполненного долга. Наверное, впервые я не сделал ноги и не ударился в бега. Мне уже было все равно, что я навечно обосновался в этой пыли и хаосе квартиры в Лиховом переулке. Правда, теперь меня удерживали, в общем-то, не реальные российские проблемы, а события из другого, параллельного мира или Зазеркалья. Тут было много из мистики: тайна жизни и смерти великого Моцарта, властный патронаж Веры Лурье, назойливые соглядатаи в сером, наваждения и необъяснимые события — галлюцинации у зеркала в ванной комнате или симптомы какой-то таинственной болезни и, наконец, загадочная гибель людей, перешедших незримую черту.