Уильям Макнилл - Восхождение Запада. История человеческого сообщества

Такая эволюция могла бы повторить взаимодействие между Французской революцией и европейским Старым режимом. Постепенное смягчение твердости доктрины — это, без сомнения, судьба всех успешных революций. Разнообразие человечества настолько велико, что никакой отдельный идеал не может удовлетворить его всегда и во всем. Экспорту успешной революции могут помешать только те, кто готов и способен заимствовать у революционеров по крайней мере некоторые секреты их силы. Такова была история Европы XIX в. Образцы революционного изменения и адаптации консерватизма, похоже, повторяются в большем масштабе западного мира XX в. [1153]

Российская революция не просто напоминала Французскую, но и была ее следующим логическим шагом. Сутью Французской революции была попытка смыть, подобно волне, древние привилегии в наделении имущественными правами и корпоративные препятствия к концентрации политической власти в руках народа, абстрактность величия которого неизбежно требовала воплотить практическую власть в ком-то: либо в парламенте, либо в кабинете министров, либо в диктаторе. Так и Российская революция, как это отчетливо видно сегодня, необычайно бурно смела древние имущественные и сословные интересы, препятствовавшие сосредоточению власти — политической, экономической, моральной — в руках той же обожествленной абстракции — суверенного народа. И, как и прежде, народ передал свою власть -как утверждали самозванные вожди — группе идеологических и административных специалистов, организованных в строго иерархическую партию. Если Французская революция доказала, что политические учреждения и власть создаются самими людьми, то Российская революция с неумолимой логикой на деле показала, что социальные и экономические институты также создаются людьми и, более того, могут также подвергаться массовой и целенаправленной реконструкции. В преобразованном российском обществе ликующие коммунисты грубо попрали естественное право собственности, пришедшее из XVIII в., и грубо отбросили гражданские свободы XIX в. Даже природа, в которую так верили либеральные мыслители, в умах миллионов россиян уступила коммунистическим манипуляциям так же, как божественное право монархов рухнуло в революционной Франции за столетие с четвертью до того.

Совершенно ясно, что Российская революция успешно сконцентрировала власть в прежде невиданных военно-политических и экономико-психологических масштабах так же, как это в свое время сделала Французская революция. Однако в обоих случаях можно спорить о том, является ли жизнь человека при революционных, рациональных, целенаправленно созданных институтах действительно более полной, чем при старых, более разветвленных, не подверженных единообразию дореволюционных институтах. И в обоих случаях старые моральные дилеммы мучительно обострялись по сравнению с прежними временами, когда возможностей в распоряжении человека было меньше и соответственно выбор решения был не так чреват ужасными последствиями.

Образно говоря, в действительности народ никогда не контролировал «свое» правительство ни в США, ни где-либо еще, даже при том, что во времена Джефферсона и Джексона чиновники имели довольно ограниченные права, и возможные политические альтернативы были ограничены либеральными принципами XIX в. Что же касается административных молохов середины XX в., их лишь с трудом могут контролировать профессионалы, посвятившие этому делу все свое время. Даже в тех странах, где нет правительственной монополии на средства массовой информации, правительство вполне успешно может уговорить общество согласиться со своей политикой либо даже разжечь горячий энтузиазм в ее поддержку.

С другой стороны, зависимость современных демократических правительств от искусного манипулирования общественным мнением накладывает ограничения на попытки официальной власти достичь тиранического господства. В конце концов, не каждый готов совершить самоубийство. Апатия крупных должностных лиц, нашедшая поддержку в общественном невежестве, иногда может привести к тому, что дела «как-то образуются». Тем не менее благоговейный страх правительства задеть интересы влиятельных групп, чаще всего путем закулисных интриг, оказывающих давление на политику, удерживает его от попыток установить тиранию дома, а также от введения любого нового политического курса, поскольку каждое важное действие, задевающее кого-либо, может вызвать открытое или скрытое противодействие. Помня о предстоящих выборах, политики совершенно правильно могут оценить, что опасно задевать даже малые меньшинства. При таких обстоятельствах политические лидеры строго следуют по пути наименьшего сопротивления, либо отказываясь от действий, либо находя компромиссы, даже идеологические, между несовместимыми альтернативами.

Когда внутригосударственные институты общества пребывают в полном порядке, такая спокойная отстраненность может часто служить удовлетворительной заменой мудрости. Но когда возникает настоящий кризис, такое сдерживание демократическим процессом (явление, знакомое Соединенным Штатам и другим либеральным обществам) действий правительства оказывается тупиком и может превратиться в настоящее бедствие. «Слишком мало и слишком поздно» — горькая эпитафия, но всегда остается надежда, что неконтролируемый тотальным режимом народ, пусть даже медленно реагирующий на уколы обстоятельств и действия чиновников, высказывая свое неофициальное и полуофициальное мнение, может сохранить спасительную гибкость и многосторонность мысли и действия.

Кроме того, дилемма демократического правления в наши дни возникает из того факта, что методы обращения к неосознанному и даже подсознательному уровню человеческого поведения в политике все еще не изучены. Либеральная демократическая теория опирается на убеждение в разумности человека и не берет в расчет чувства, хотя психологи и социологи сегодня не верят, что люди руководствуются разумом, а военные и администраторы знают это наверняка. Возможность прихода к власти кого-либо путем расчетливого и беспринципного использования элементов человеческого подсознания не позволяет со снисходительным оптимизмом смотреть на будущее демократии.

Несоответствия между теорией и фактами, идеалом и реальностью также относятся к коммунистическим режимам, возможно, даже в более резкой форме. Маркс и Ленин взяли на себя ответственность утверждать, что, как только революция сметет частную собственность на средства производства, человеческий разум и благожелательность автоматически займут главенствующее положение после короткого переходного периода. Но даже в преддверии 50-летнего юбилея Российской революции нельзя говорить об очевидности коммунистической идиллии. Наоборот, коммунистические правительства регулярно ограничивают стремления людей, подавляют народные движения и притесняют отдельных граждан, утверждая, что руководство лучше знает, что такое добро, права и что правильно и необходимо. Возможно, коммунистам не повезло, что произведения основоположников содержат такое сильное осуждение угнетения, а также утопические пророчества о свободной, праздной и сытой будущей жизни. Жестокие реалии первых коммунистических действий — принудительные займы и высокий объем капитальных вложений, требовавший беспощадной эксплуатации крестьянства, чтобы получить капитал для реконструкции промышленности, — проявили и чрезвычайно обострили различия между розовой мечтой и серым фактом, между благородным вдохновением и уродливой действительностью, и эти трудности сохраняются достаточно долго. Ясно, что русские уже чувствуют напряжение. Победившая революция, которая «устарела», не позволяет неопределенно долго оправдывать опасностью капиталистического окружения неудачи в попытках достичь «земли обетованной».