Николай Костомаров - Казаки

Попытки его не довели русский мир до определительных, точных и твердых форм политической и общественной жизни, но несомненно эпоха, которую он собою создал, оставила нравственное впечатление, способствовавшее сохранению связи и гражданственности посреди внутренних и внешних бурь, потрясавших землю русскую. Это был человек — борец федеративного начала в протекшей нашей истории. Но те ощутительные следы, оставленные его деятельностью в нашей последующей истории, слабы в сравнении с тем благодушием, которое привлекало к нему современников, и князей и народ, и освежало вокруг него людскую атмосферу, — с тем избытком духовной силы, с какою он повелевал своим веком. В нашей истории поста.:. янно содержание является выше формы, сознание правды крепче долга, чувство добра святее теории добра, благое побуждение сильнее закона. У нас и в общественном и в частном кругу всегда появлялись и появляются личности, за которыми немного дел, а много влияния на окружающую их среду. Это те высокие нравственные натуры, что без задних целей обрекают себя на служение добру и правде, по своему убеждению, и с нелицемерною любовью относятся ко всему, с чем соприкасаются. Они имеют в виду живых людей, современников, кому могут делать добро, а, не отвлеченную идею потомства, и потому мало остаетсЯ: осязательных результатов их деятельности, а память о них живет долго. Пословица говорит: русский человек добро помнит, — добро, а не дело; важность доброго дела измеряется более побуждениями к нему, чем его плодами. Это самое представляется и в отношении народной памяти к Владимиру Мономаху. Его помнили и уважали не столько за дела, сколько за то благодушие, которое светится так живо в его поучении, через него-то он сделался идеалом русской древней истории. Не плоды дел его были важны, а дух, управлявший его деятельностью; ибо этот дух собирал в себя ослабевавшие народные желания и стремления, для того, чтоб они не умириви в народном чувстве на будущие времена.

Союзная удельно-вечевая держава, которой одним из организаторов был Владимир Мономах, обессиленная последовавшими после него междоусобиями, окончательно была потрясена до основания татарским завоеванием. Внешняя политическая связь северной и южной Руси была разорвана; мало-помалу слабела и внутренняя. Московское самодержавие, вызванное и одобренное народом, имевшим в нем удовлетворение по главной своей жизненной потребности — необходимости защиты от внешних врагов, поразило удельно-вечевой строй и в XVI веке в лице Иоанна Грозного достигло своего апогея. В зто-то время, именно в 1569 году, последовало соединение южной Руси с Польшею. Это событие, казалось, окончательно вырывало южный русский край, отечество Владимира Мономаха, из русской семьи. Но вышло не то. Народ заявил свою оппозицию против соединения с Польшею. Борьба шла более полувека, то глухая и мало заметная, то громкая и воинственная. Много раз народная оппозиция была заглушаема; много раз, казалось, признавала себя побежденною. Наконец, ее знамя взял могучими руками Богдан Хмельницкий. Это знамя было — знамя древнего федеративного начала, уже не только подавленного единовластием, но готового исчезнуть в воспоминании народном. Богдан Хмельницкий напомнил о нем и указал, что оно еще может ожить в народе в других формах, при иных понятиях.

Дело люблинской унии ошибочно называют актом добровольного соединения народов. Нет, это был союз внешний, государственный, искусственный, не вытекавший из сознания взаимности существования народов; это был один из тех актов, каких много мы встречаем в истории, когда земли присоединялись к государствам и владетели размежевывались между собою, не нуждаясь в воле и согласии жителей, поселенных на этих землях. Люблинская уния в отношении южной Руси была вовсе не соединение, а присоединение. Тут не было ни равенства между обоими народами, ни обоюдной свободы, хотя и были блестящие фразы, как равный с равным, вольный с вольным. Это- не было народное соединение уже и потому, что тогда имели сделку только с одним классом народа — с дворянством, а всей остальной массы не спрашивали и не обращали внимания, хочет ли она или не хочет. Народ должен был, как стадо скотов, подчиняться жребию, который ему приготовлялся. Заправлявшие этим делом заранее решили его, и потому мало обращалось внимания даже и на то, что в том классе, за которым признавали право согласия, было много несогласных. Даже то, что поляки в последующие века упирались постоянно на этот давно минувший акт, показывает, что добровольного соединения народов не было, что дело было внешнее, а не внутреннее; иначе никакие бумажные документы не оказались бы слишком важными там, где связь почиет на взаимном сочувствии народов. Как может идти речь о братстве и равноправности двух народов, когда русская вера, русский язык, русская народность, — все, что гарантировалось актом соединения южной Руси с Польшею, все это в какое-нибудь столетие должно было уступить место польским стихиям?.. Возражают против этого обыкновенно так: южнорусское дворянство добровольно и свободно оставило свою народность, ибо в Польше не было никаких юридических стеснений свободе мысли. Действительно, в польском мире свобода шляхетского сословия была безгранична: юридически дворянство могло удержать свою народность; но есть другого рода насилие — нравственное, оно тяжелее всякого юридического и административного, и оно-то губило в южнорусских дворянах веру и народность их предков. Это — предпочтение одних форм народности формам другой; это — то лицемерие, с которым говорили: «мы уважаем вашу народность, ваши обычаи», но в то же время старались все, что входит в круг этой народности, покрыть презрением, а свое выставить, как можно резче, в привлекательном свете; это — то лицемерие, с которым говорили: «мы не заставляем вас оставлять вашу веру, забывать ваш язык», а между тем употребляли все средства власти, силы, богатства, чтобы юношество привлечь к такому воспитанию, которое бы заставило.гоо-лучивших его отступить от элементов своенародности, а в то же время умышленно покровительствуют пренебрежению к своему народному воспитанию. Так поступали с дворянством, с мещанами, а тем более с простым народом вовсе не церемонились, как известно. Мы далеки, однако, до того, чтобы идти рука об руку с теми, которые, руководствуясь ненавистью, стараются представить старую Польшу каким-то исключительным вредом в истории Европы. Напротив, многие предрассудки, общие веку, в славянской Польше проявлялись мягче и гуманнее; но тем не менее она не была чужда их, и в деле связи с южной Русью было присоединение последней к первой, а вовсе не свободное и не равноправное соединение. Мицкевич, возведя это политическое событие в апофеоз, уподобляет его супружескому союзу. Может быть — только разве та-