Варвара Головина - Мемуары

Немного спустя войскам был дан приказ разойтись. Возвратились во дворец. Император был взволнован и в плохом настроении. Много было движения, продолжавшегося до позднего вечера. После долгих розысков открыли, что причиною суматохи был трубач, упражнявшийся в казармах конной гвардии. Войска в примыкающих казармах подумали, что это сигнал, и повторили его, таким образом тревога передалась от одного полка другому. В войсках думали, что это или пожар, или испытание на быстроту сбора; но толки в обществе и при дворе, которые с самого начала этого царствования приняли такое направление, что можно было предчувствовать конец его, постарались объяснить совершенно иначе это событие, и в особенности событие, случившееся на следующий день. Ничто так не вызывает предательство, как постоянная боязнь его. Павел I не умел скрывать, до какой степени эта боязнь отравляла его жизнь. Она проявлялась во всех его поступках, и много жестокостей, которые он допустил совершить, были следствием этого чувства, постоянно присутствовавшего в его душе, и, наконец, оправдали его, вызывая общее раздражение.

На следующий день, почти в те же часы,, когда двор был на прогулке в другой части сада, отделенной от большой дороги только небольшим барьером, послышался звук трубы и показалось несколько кавалеристов, скакавших во весь опор по тропинке, примыкающей к большой дороге. Император в бешенстве бросился к ним с поднятой тростью и заставил их повернуть обратно. Великая Княгиня и адъютанты бросились за ним, и все были довольно удивлены этой второй сценой. В особенности растерялась Государыня. Она кричала, обращаясь к придворным:

— Бегите, господа, спасайте вашего Государя!

Около нее оказался граф Феликс Потоцкий, добрый малый, но неуклюжий толстяк, вдобавок питавший смешное чувство страха перед Императором. Она схватила его за руку и толкала вперед. Едва ли видали фигуру смешнее, чем ту, которую представлял из себя бедный граф Потоцкий, не понимавший, чего от него требуют, и более испуганный криком Государыни, чем опасностью, которой подвергался Государь.

На этот раз войскам помешали собраться, но никогда не дознались, как следует, что вызвало это волнение. Никто не хотел сказать или не знал его причины. Одни говорили, что войска были уверены, будто тревога, бывшая накануне, была устроена по приказу Государя, поэтому держались все время наготове и могли принять всякий шум за сигнал. Другие утверждали, что какой-нибудь шутник дурного тона, желая повторить суматоху, бывшую накануне, дал сигнал. История окончилась несколькими наказаниями и больше не повторялась.

Слабость Великой Княгини Елизаветы все продолжалась, увеличиваясь. Она получила позволение нигде не бывать и провести несколько недель в полнейшем уединении. Медики предложили ей употребить это время на лечение.

В то время когда она сидела дома, Великий Князь едва не погиб и чудом избежал опасности. Однажды утром он вместе с Государем присутствовал на учении. Он был верхом на лошади на краю пригорка, сзади его Величества. Быстрое движение войска, при котором на солнце заблестели ружья, испугало лошадь Великого Князя. Она встала на дыбы, задние ноги у ней поскользнулись, и она скатилась вниз вместе с всадником. Все боялись подойти, думая, что Великий Князь убит. Но он был только сильно помят, и у него была погнута ключица. Если бы он не был так молод, она сломалась бы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1797—1799

Я провела лето 1797 года вместе с Толстой в имении ее матери, княгини Барятинской, в пяти верстах от Императорского Петербургского дворца, куда в июле месяце переехал двор для празднования именин Государыни. Граф Толстой и мой муж делили свое время между нами и службою при дворе. Имение, где мы находились, было удачно расположено. Дом стоит на высоком холме, с которого открывается прелестный вид на залив, туда ведет красивая аллея; вокруг имения много чудных мест для гулянья; есть леса, сады, много цветов и фруктов. Из окна моего маленького кабинета направо был виден город, налево — море. Мы были, насколько возможно, счастливы. Дружеские отношения и занятия с детьми наполняли наши дни самым чувствительным и интересным образом.

Наши старшие дочери, моя и Толстой, приблизительно одного возраста, были постоянно вместе. Мы с интересом следили за возникающей между ними дружбой. Вторая дочь Толстой была умной девочкой, она была тогда четырех лет, на три года моложе своей сестры. Моей младшей дочери и сыну графини было приблизительно по два года. Не было ничего милее вида этих двух малюток, красивых, как ангелы, когда они собирали цветы или бежали навстречу нам, набрав цветов в подолы своих рубашек.

Я любила по вечерам сидеть на крыльце, любуясь закатом солнца. Воспоминания осаждали меня, и самым чувствительным из них было воспоминание о Великой Княгине Елизавете, которая всегда была и будет для меня самым священным лицом.

Тихий прекрасный вечер дает отдых душе, позволяющий нам видеть то, что ускользает от нас во время волнения и беспокойства. Я мысленным взором окидывала прошедшее величие, все обстоятельства своей дружбы с Великой Княгиней. Я оплакивала ту, которая осыпала меня милостями, потому что ей я обязана тем, что я узнала и полюбила того, кого я всегда буду любить.

Чувство привязанности к горячо любимому монарху не сравнимо ни с каким другим; чтобы понимать, его надо испытать. От этого чувства до гордости бесконечное расстояние. Оно все — преданность. Гордость и тщеславие — низкие эгоистичные чувства, они не могут согласоваться с самоотвержением. Но никогда не хотят ни поверить этому чистому чувству, ни понять его; всегда считают его корыстным или основанным на каком-нибудь особом мотиве тщеславия или восторженности.

Высокое положение монарха не допускает никакой связи между ним и подданными, но я позволю себе заметить, что в этом суждении забывают про душу и сердце, которые уничтожают расстояние, сохраняя уважение. Сердце истинного верноподданного требует только справедливости, т.е.. мнения, но мнения, высказанного открыто. С печалью переносишь слабость в государе; ей предпочитают строгость. Надо, чтобы было возможно опереться на то, что представляет нашу гарантию и силу.

Здесь следует упомянуть о приезде принцессы де Тарант, герцогини дела Тремуй, во время пребывания двора в Петергофе. Она дочь герцога Шастильона, пэра Франции и последнего в роде. Она была статс-дамой несчастной королевы Франции и даже принесла себя в жертву привязанности и преданности своим государям. Император и его супруга познакомились с ней во время путешествия в Париж 1). Они часто встречали ее у ее бабушки, герцогини де Лавальер. Мужество и выдающиеся чувства, проявленные принцессой де Тарант в несчастье, еще более увеличили уважение и участие, которые она вызвала у Их Императорских Высочеств. После того как она вышла из тюрьмы, ее принудили бежать в Лондон, чтобы избежать смерти. Король и королева были уже в Тампле, принцесса де Тарант, не видя возможности разделить их судьбу, согласилась покинуть на некоторое время Францию. Но когда она пожелала вернуться, декретом был воспрещен всем эмигрантам въезд во Францию. Она терпела бедность и несчастья. Смерть ее государей превысила меру ее горя. Она находилась в Лондоне уже пять лет, когда Император Павел и Императрица Мария, вступив на трон, пригласили ее, в самых ласковых выражениях, приехать в Россию, предлагая и обещая ей письменно пожаловать имение, где она могла бы спокойно жить со своим семейством.