Лин Паль - История Империи монголов: До и после Чингисхана

После завершения сражения возникал и другой вопрос: что делать с завоеванным народом? Татары, которые в эту мясорубку попали одними из первых, получили «милостивое» решение хана: «…татарское племя — это исконные губители дедов и отцов (наших). Истребим же их полностью, равняя ростом к тележной чеке [20] Тележная чека — тележная ось. , в отмщение и в воздаяние за дедов и отцов. Дотла истребим их, а остающихся (малых детей, ростом ниже тележной чеки) обратим в рабство и раздадим по разным местам».

Не впервые, конечно, народ из центральной Азии уничтожал другой народ, однако обычно племена умертвлялись в ходе боя.

Темуджин ввел казнь на основании «закона».

Это и устрашало, и в то же время показывало силу Темуджина.

Когда Бельгутай довел до сведения пленных, какая их ждет судьба, несчастные спрятали в рукавах ножи — чтобы если и умереть, так в бою с врагом. Татары дорого отдавали свою жизнь. Палачи в этом первом «тележном» прецеденте Темуджина внезапно сами обратились в жертв. Войско понесло потери, но не в бою, а после боя.

За разглашение тайны хан лишил Бельгутая права участвовать в военном совете навсегда. После татарского похода Темуджин взял себе в жены двух татарок — Есуган и Есуй, последняя только-только вышла замуж. Она надеялась вымолить у хана прощение своему мужу, который явно был выше тележной чеки, но ошиблась. Когда Темуджин узнал, что среди пленных находится муж Есуй, он не стал делать исключения из правил, и этот молодой муж отправился туда же, куда и весь татарский народ мужеского пола, — то есть в могилу. Занятый своим походом, Темуджин мало интересовался, что делает Ван-хан, но после похода до него стали доходить слухи, что Ван-хан ходил на меркитов, отлично их повоевал, набрал много добычи, а Темуджину из добычи не выделил ничего, хотя привел огромный полон. Темуджин смолчал. Следующий поход был совместным против найманов. Разбив вождя найманов, войска повернули назад, но… оказались в ловушке. Против них готовилось выступить свежее войско найманов. Оно преграждало путь домой. Темуджин решил биться утром.

Вечером они встали лагерем — что Темуджин, то и Ван-хан. Но Ван-хан не стал дожидаться утра, он приказал оставить разведенным огонь на становище, а сам побыстрее отошел вместе с Джамухой. Всю вину за дальнейшие события «Сказание» перекладывает на Джамуху, который якобы убедил Ван-хана, что Темуджин давно сносится с найманами против Ван-хана. Ван-хан послушал Джамуху, и они быстро пошли прочь. А Темуджин утром обнаружил, что союзников не видно, понял, что произошло, и тоже поспешил отойти в обход найманского войско. Он так удачно выбрал маршрут, что найманам удалось пройти в глубь земель Ван-хана, захватить его людей и женщин, разорить юрты, угнать табуны.

Ван-хан узнал об этом куда позже, чем его союзник и «сын» Темуджин. Это было своего рода наказание Ван-хану за жадность и трусость: Темуджин ни словом не обмолвился о несчастье. Потрясенный бедами Ван-хан стал просить у Темуджина лучших воинов, как это прежде делал Темуджин, полагаясь на защиту Ван-хана. Воины Темуджина вмешались в тот роковой момент, когда войско Ван-хана готово было бежать с поля боя. Они спасли людей Ван-хана, за что тот был так признателен, что обещал сделать Темуджина старшим сыном в обход родного сына Сангума. Для того, чтобы привязать Ван-хана к себе покрепче, Темуджин стал просить руки его дочери (младшей сестры Сангума) для своего сына Джучи, фкучи считался среди других родов не вполне полноценным: он был рожден после меркитского плена. И хотя сам Темуджин считал его законным сыном, ходили разные слухи, что этот сынок не от хана. Ван-хану с подачи его сына эта идея совсем не понравилась: он не хотел отдавать свою Чайр-беки за Джучи, не хотел и женить своего внука Тусаху на дочери хана Хочжин-беки. Переговоры велись долго и бессмысленно, пока Темуджину это не опротивело: он понял, что богатый род Ван-хана считает позорным родниться с сыном Есугея.

Сказание сообщает, что об этих сложностях в отношениях между ханами проведал Джамуха, который тайно сговорился с Сангумом перебить всех родичей Темуджина. У Ван-хана идея нашла понимание. Он и сам уже думал, как отобрать у своего «сына» его улус. Сначала для вида Ван-хан посопротивлялся, потом поддался на план Сангума: «…они же ведь просят у нас руки Чаур-беки. Теперь и надобно послать им приглашение на сговорную пирушку, под этим предлогом заманить сюда в назначенный день да и схватить». На этом решении они и остановились и послали извещение о своем согласии на брак Чаур-беки вместе с приглашением на сговорный пир. Получив приглашение, Чингис-хан поехал к ним с десятком людей.

На дороге остановились переночевать у отца Мунлика; отец Мунлик и говорит: «Сами же они только что нас унижали и отказывались выдавать Чаур-беки. Как же это могло случиться, что теперь, наоборот, они сами приглашают на сговорный пир? Как это может быть, чтобы люди, которые только что так чванились, теперь вдруг соглашались отдавать и сами еще и приглашали? Чистое ли тут дело? Вникнув в это дело, неужели ты, сын, поедешь? Давай-ка лучше пошлем извинение в таком роде, что, мол, кони отощали, надо подкормить коней». В виду этих советов, Чингис-хан сам не поехал, а послал присутствовать на угощении Бухатая и Киртая. Сам же из дому отца Мунлика повернул назад. Как только Бухатай и Киртай приехали, у Ван-хана решили: «„Мы провалились! Давайте завтра же, рано утром, окружим и схватим его!“ Пришел к себе домой Алтанов младший брат, Еке-Церен, и стал рассказывать о принятом, таким образом, решении окружить и схватить. „Решено, — говорил он, — решено завтра рано утром окружить его и схватить. Воображаю, чего бы только не дал Темучжин тому человеку, который отправился бы да передал ему эту весть?“ Тогда жена его Алахчит и говорит: „К чему ведет эта твоя вздорная болтовня? Ведь крепостные, чего доброго, примут твою болтовню за правду“. Как раз при этом разговоре заходил в юрту подать молоко их табунщик Бадай, который, уходя, слышал эти слова. Бадай пошел сейчас же к своему товарищу, табунщику Кишлиху, и передал ему Цереновы слова. „Пойду-ка и я! — сказал тот, — Авось что-нибудь смекну!“ И он пошел к господской юрте. На дворе у дверей сидел Церенов сын, Нарин-Кеень, и терпугом очищал свои стрелы.

Сидит он и говорит: „О чем давеча шла у нас речь? Кому бы это завязать болтливый язык?“ После этого он обратился к Кишлиху: „Поймай-ка да приведи сюда обоих Меркитских коней: Беломордого и Белогнедого. Привяжите их, ночью чуть свет надо ехать“. Кишлих пошел тотчас и говорит Бадаю: „А ведь твоя правда, все подтвердилось. Теперь давай-ка мы поедем дать знать Темучжину!“ Так они и уговорились. Поймали они, привели и привязали Меркитских Беломордого и Белогнедого, поздно вечером зарезали у себя в хеше ягненка-кургашку, сварили его на дровах из своей кровати, оседлали стоявших на привязи и готовых к езде Меркитских коней Беломордого и Белогнедого и ночью же уехали. Тою же ночью прибыли они к Чингис-хану. Стоя у задней стены юрты, Бадай с Киш-лихом по порядку рассказали ему все: и слова Еке-Церена, и разговор его сына, Нарин-Кееня, за правкой стрел, и приказ его поймать и держать на привязи Меркитских меринов Беломордого и Белогнедого. Речь свою Бадай с Кишлихом кончили так: „С позволения Чингис-хана, тут нечего сомневаться и раздумывать: они порешили окружить и схватить!“».