Мишель Пастуро - Символическая история европейского средневековья

У Кретьена и в самом деле было множество подражателей, перелагателей и переводчиков, по большей части анонимных. Кроме того, по воле судьбы Кретьен так и не закончил свой самый грандиозный, а для современного читателя и самый завораживающий роман — «Повесть о Граале». С конца XII века и по 1230-е годы по меньшей мере четверо авторов пишут продолжения к кретьеновскому тексту, подхватывая стихотворное повествование об удивительных, переплетающихся авантюрах молодого, наивного Персеваля и доблестного, куртуазного Гавейна. Между тем появляются первые переводы на средневерхненемецкий, древнескандинавский, средненидерландский языки, а также первые романы в прозе, более или менее непосредственно вдохновленные текстами Гальфрида Монмутского, Васа, Кретьена и их эпигонов. Их авторы стремятся теснее переплести между собой приключения основных персонажей и заполнить лакуны, оставленные великими предшественниками, касающиеся детства героев и связей между разными поколениями. В итоге это приводит к созданию в первой половине XIII века обширных компилятивных прозаических циклов, где целиком пересказывается легенда о короле Артуре и его соратниках, развивается христианская тематика, связанная с Граалем, затем в составленный таким образом корпус втягиваются две другие легенды: сперва легенда о волшебнике Мерлине, до тех пор относительно незаметная, потом легенда о Тристане и Изольде, которая была известна издавна и пользовалась большим успехом. Этот анонимный труд по переписыванию и переработке литературного материала привел к составлению между 1215 и 1240 годами трех больших циклов — «Ланселот — Грааль», «Тристан» в прозе и роман «Гирон Куртуазный»: среди артуровской литературы на французском языке именно их будут чаще всего переписывать и читать вплоть до начала Нового времени. Все они оказали значительное влияние на рыцарское общество, на его коды, ценности и способы мировосприятия [711].

В XII-XIII веках романы Круглого Стола представляли собой литературу, предназначенную почти исключительно для аристократической аудитории. Это крайне идеологизированная, транслирующая воинские ценности литература, которая, столкнувшись с преобразованием социального порядка, пытается навязать свое видение мира и общества: она прославляет молодых [712]; она превозносит рыцарство [713]; она сетует на непрерывно возрастающую власть суверена — Артур, в отличие от королей из династий Капетингов и Плантагенетов, продолжает оставаться феодальным королем, который обязан советоваться со своими подданными [714], — и особенно на политическое и экономическое истощение мелкой и средней знати; она презирает вилланов, а еще больше коммуны, купцов и городское население [715].

Однако несмотря на эту, одновременно феодальную и «реакционную», идеологию, артуровская легенда с давних пор была востребована и за пределами благородного сословия. Можно только посетовать на дефицит исследований, посвященных восприятию легенды и ее воздействию на все общество [716]. Источников же для проведения такой работы предостаточно. Более того, они благоприятствуют междисциплинарным исследованиям, в рамках которых выделяются четыре наиболее плодотворные области: рыцарские ритуалы (турниры, копейные состязания, праздники, pas d'armes [717]), антропонимика, иконография и геральдика. Изучение геральдики, в частности, уже дало нам ряд ценнейших сведений [718]. А вот исследования по иконографии еще только предстоят, ведь труды первопроходцев — Роджера Шермана Лумиса и его жены Лоры Хиббард — практически не имели последователей, по крайней мере, существенный контраст между изобилием источников и незначительным числом серьезных работ, посвященных их изучению, ощущается до сих пор [719]. Что же касается антропонимики, поддающейся точному анализу и способной охватывать значительный с точки зрения количества документальный материал, то эта область должна стать приоритетной для будущих исследований, посвященных изучению рецепции артуровской легенды. Попробуем наметить ее основные направления.

Воображаемое всегда является одновременно и отражением реальности, и моделью для нее. Литературная антропонимика — не исключение. Социологи уже давно обратили внимание на то, что некоторые книги, фильмы или телесериалы могут ситуативно создавать моду на те или иные имена. Этот феномен отнюдь не является особенностью ни нашего времени, ни современного «общества зрелищ». В XVI-XIX веках некоторые книги оказывали сходный эффект, особенно в том, что касается мужских имен. Например, если ограничиться эпохой романтизма, «Вертер» Гёте в Германии или «Рене» Шатобриана во Франции [720]. Это факты общеизвестные. А вот что нам известно хуже, так это что данный культурный феномен встречается уже в Средние века, задолго до появления и распространения печатной книги. Так, некоторые филологи обратили внимание на популярность имен Роланд и Оливье — крестильных имен, распространившихся благодаря «Песне о Роланде» и связанным с ней преданиям. Они также обратили внимание на то, что в некоторых областях эти имена давались братьям-близнецам еще до предполагаемой даты сложения самой древней из известных версий «Песни» (конец XI века), и даже около 1000 года. Антропонимика оказывает здесь ценную услугу истории литературы [721]. Подобные исследования артуровской легенды никогда, к сожалению, систематически не проводились [722].

Тем не менее во Франции к 1250-м годам, когда уже сложились большие прозаические циклы, корпус артуровской антропонимики окончательно сформировался и стал поставлять для реальной антропонимики (из которой он к тому же сам отчасти произошел) обильный материал [723]. То же самое происходит и в немецкоязычных странах. Начиная с середины XIII века, а иногда и чуть раньше, на севере и на западе Франции; в Англии, во фламандских и рейнских областях, в Баварии и в Тироле встречаются люди, которые носят имена Гавейн, Тристан, Ланселот, Персеваль, Боор и некоторые другие. Проблема же, очевидно, состоит в том, чтобы определить, с какого времени эти имена стали настоящими крестильными именами, а не просто прозвищами, присвоенными по случаю участия в турнире, в крестовом походе или во время того или иного рыцарского ритуала. До XIII века тексты нас выручают, уточняя, что речь идет именно о прозвище, с помощью формул типа “Petrus dictus Lancelot” или, на народном языке, “Jean dit Perceval” [724], формул, которые встречаются в особенности в грамотах и хрониках. Но иногда таких уточнений нет, упоминается только имя героя, которое, возможно, уже употребляется как настоящее крестильное имя.

Такое превращение литературного имени в имя реальное — весьма значимый культурный факт: он свидетельствует об охватившем Западную Европу процессе — который, очевидно, следует вписать в контекст долговременной перспективы, — когда происходил постепенный отказ от патримониальной системы передаваемых имен (маркирующей принадлежность к группе, с четко ограниченным набором имен, «принадлежащих» группе и переходящих в согласии со строгими правилами, среди которых важнейшую роль играют родство по восходящей линии и кумовство) в пользу более свободной системы имен, выбираемых родителями, подчиненной моде, вкусу и мотивированной более личными эмоциональными, религиозными или психологическими причинами. Этот феномен, на который первыми обратили внимание этнологи и антропологи, сегодня также хорошо известен демографам и историкам антропонимики [725]. Однако история литературы, по всей видимости, указывает на то, что сдвиг этот произошел рано, раньше, чем иногда полагают.