Джоэль Кармайкл - Троцкий

То смешение разнородных национальных элементов, которое господствовало в школе, да и во всей Одессе, полностью стерло всякие специфически еврейские переживания, которые могли возникнуть у Льва после 1881 года, когда евреи были сильно стеснены во всех правах. Сын зажиточного землевладельца, он «принадлежал скорее к классу привилегированных, нежели к классу угнетенных». В школе с ее процентной нормой он «всегда был во главе класса и не ощущал на себе никаких ограничений». В результате, проявления национальной дискриминации — хоть они и могли быть первопричиной его общего недовольства социальным порядком, — казались Льву, как он вспоминал позднее, чем-то несущественным в сравнении с другими проявлениями социальной несправедливости.

Социальные контрасты — вот что формировало его сознание: воспоминания рисуют нам облик молодого рационалиста, стремящегося к тому, что ему представляется логически доказуемой причинностью, и испытывающего высокомерное презрение ко всему алогичному. Вот почему в юные годы его выводило из себя, буквально бесило пренебрежение к общим законам, справедливость которых он уже успел понять. «Когда мне случалось слышать, как мальчики, изучавшие в школе физику и природоведение, продолжают на переменах повторять суеверные нелепости вроде «понедельник — день тяжелый»… я испытывал глубокое негодование».

Он приводит яркий пример такого неприятия науки невежеством: «В Яновке, когда местные жители потратили уйму времени даром, пытаясь измерить площадь участка неправильной формы, я применил геометрические формулы и за несколько минут вычислил ответ; они, однако, отказались поверить моему результату, потому что он, дескать, не совпадал с тем, что «на самом деле». Я принес свой учебник геометрии, я заклинал их именем науки, я был вне себя и ругался самыми последними словами, — всё напрасно. Люди отказывались видеть истину, и это приводило меня в отчаяние».

Когда он попытался доказать яновскому механику, что невозможно построить вечный двигатель, тот попросту высмеял его доказательства. «Книги — это одно, а жизнь — совсем другое», — твердил механик. Льву казалось непостижимым и невыносимым, что «люди могут отрицать бесспорную истину во имя привычных заблуждений и причудливых вымыслов».

Он писал:

«Сознание превосходства общего над частным, закона над отдельным случаем, теории над личным опытом сформировалось во мне очень рано и укреплялось с каждым годом. Позже это убеждение стало неотъемлемой частью моего литературного творчества и моей политической деятельности. Унылый эмпиризм, откровенное пресмыкательство перед фактами, иногда просто воображаемыми и зачастую ложно понимаемыми, всегда было мне ненавистно. Я стремился к общим законам, которые скрыты за единичными фактами. Это часто приводило, понятно, к поспешным и ошибочным обобщениям, особенно в юности, когда мои книжные познания и личный опыт были далеко не достаточны для таких обобщений. Но во всех без исключения областях я ощущал способность ориентироваться и действовать лишь тогда, когда держал в руках нить общего закона. Тот социально-революционный радикализм, который стал стержнем всей моей духовной жизни, вырос из этого интеллектуального неприятия мелочности, эмпирики, всего интеллектуально расплывчатого и теоретически не обобщенного».

Читая эти строки, написанные пятидесятилетним Троцким, но несомненно правдиво отражающие склад его юношеского ума, нельзя не поразиться почти религиозной страсти, которой пронизан этот отрывок, — особенно, слова: «Я стремился к законам, скрытым за единичными фактами».

Это пристрастие к системе сливалось, судя по воспоминаниям Троцкого, с яростной «ненавистью к существующим порядкам, к несправедливости, к деспотизму». Ненависть была порождена «условиями», столкновениями с «социальной несправедливостью», контактами с детьми, с прислугой и работниками в имении, разговорами в типографии, общей гуманной атмосферой дома Спенстеров, чтением — короче, всей «социальной атмосферой». В общем, он был «против». Его идеалом была либеральная Западная Европа с ее культурой, чувством равенства и братства, демократией и свободой слова.

Оглядываясь на себя-подростка, взрослый Троцкий вспоминал, что он был, конечно же, «самонадеян, раздражителен и наверняка труден для окружающих… Стоило ему оказаться первым в классе… как он почувствовал, что может быть лучше других… Он укорял себя за то, что не читал книг, о которых другие упоминали так небрежно… Всё это очень напоминало тщеславие. Мысль о том, что он должен быть лучше, выше и начитаннее остальных, непрерывно подхлестывала его…»

О таком о себе взрослому Троцкому легче было говорить в третьем лице.

В 1896 году Лев окончил последний, шестой, класс одесского реального училища. Это был конец его систематического образования, хотя ему еще предстояло окончить курс средней школы. Из шестнадцати лет своей жизни он провел девять — почти безвыездно — в Яновке и следующие семь — в Одессе, отправляясь на каникулы, как правило, домой. Школьные годы не произвели на него глубокого впечатления; ни учителя, ни соученики не привлекли его внимания, — разве что дали ему предчувствие его будущих «политических симпатий и антипатий». Он чувствовал, что вполне подготовлен к тому, чтобы вступить в «реальную жизнь».

Четверть века спустя одесское реальное училище Св. Павла было переименовано в школу имени Троцкого.

Годы юности Льва совпали с тем периодом, когда пытливая, образованная молодежь увлекалась идеями революции. В 1896 году в стране произошли крупные забастовки; политические платформы множились и всё более отходили друг от друга. Возникло несколько различных точек зрения на революцию. Некоторые из будущих сподвижников молодого Льва, сами в ту пору еще молодые люди — Ленин, Мартов, — находились в тюрьме; вскоре им предстояло быть высланными в Сибирь.

Отец хотел, чтобы сын стал инженером; споры о будущей карьере превратились в нескончаемые перебранки; старый Бронштейн, одинаково ярый враг и отвлеченной математики, и великой революции, руководствовался здравым смыслом и, подобно большинству обеспеченных евреев, был глубоко консервативен.

Как правило, евреи в России тех лет — а они составляли там самую большую еврейскую общину в истории, — были очень далеки от политики. Почти половина из них занималась мелочной торговлей; около 30 % были заняты в ремесле и промышленности; доля осевших на земле была ничтожной.

Но именно этот высокий процент ремесленников и рабочих с их характерной открытостью новым идеям означал, что евреям было суждено впитать эти идеи гораздо раньше, чем какой бы то ни было другой группе в России, — за исключением разве что самой русской интеллигенции с ее многочисленными корнями в аристократии предшествующего поколения. В результате оказалось, что именно еврейские ремесленники и рабочие дали начальный толчок к созданию массовой организации, первой не только в их среде, но и вообще среди русских рабочих и крестьян. По правде говоря, эта большая еврейская революционная организация, получившая название Бунд (Союз еврейских рабочих Польши и Литвы), была любопытным и едва ли не уникальным исключением из всех русских революционных организаций, ибо только среди ее руководителей действительно были хоть какие-то рабочие!