Джоэль Кармайкл - Троцкий

Самым первостепенным в эти дни был вопрос о войне. Большевики стремились выйти из нее как можно скорее. Такое решение диктовала им не только их идеология, но и просто здравый смысл. Страна была предельно истощена. Немцам сохранение власти за большевиками тоже казалось в тот момент желательным и даже необходимым: только они могли окончательно вывести Россию из войны. Поэтому немцы и после переворота продолжали материальную помощь большевикам. Немецкий посол в Москве граф Мирбах, то и дело телеграфировал в Берлин министру иностранных дел Рихарду фон Кюльману, требуя оказывать большевикам финансовую поддержку; Кюльмана, впрочем, не приходилось особенно уговаривать — он был полностью согласен с Мирбахом. Сразу же после переворота германское казначейство выделило на политические нужды России 15 миллионов марок (это — не считая 2 миллионов, уже раньше переправленных через германское консульство в Стокгольме).

С другой стороны, союзники проявили крайнюю враждебность к новой власти. Троцкий передал им через их представителей вполне резонную просьбу не оказывать чрезмерного давления, чтобы не побудить большевиков принять любые германские условия; но союзные правительства, не очень правильно, как оказалось, оценившие прочность новой власти, заняли весьма жесткую позицию.

Немцы торопились прийти к мирному соглашению: уже 14 ноября была достигнута принципиальная договоренность о перемирии. Новый главнокомандующий, Крыленко, бывший царский прапорщик, а ныне главный военный специалист партии, приказал прекратить огонь и распорядился начать братание между солдатами по обе стороны фронта.

Но все это было лишь краткой прелюдией. Почти сразу же вслед за переворотом вспыхнула гражданская война. Уже через месяц на Дону началось сколачивание Белой армии. Поднялись казаки. В самой столице против большевиков выступили кадеты и некоторые правые эсеры.

28 ноября Троцкий объявил партию кадетов вне закона. Этот шаг положил начало массовому террору, несомненно неизбежному при любом перевороте, но в данном случае удесятеренному полной оторванностью большевиков от широких масс.

Запрещение кадетской партии Троцкий преподнес публике следующим образом: «Мы начали очень сдержанно. Французская революция гильотинировала даже своих лучших людей, если они сопротивлялись воле народа. Мы же никого не казним и не имеем таких намерений. Конечно, бывают вспышки народного гнева…»

Упоминание о пресловутой «воле народа» и заявления, что большевики «не имеют намерения» уничтожить своих противников, были сами по себе достаточно грозным намеком.

Но все-таки прежде всего необходимо было покончить с войной. Тут требовались безотлагательные действия.

Большевики, эти наиболее экзальтированные марксисты, в вопросе о мире занимали весьма оригинальную позицию. Они считали свой переворот всего лишь прелюдией к той революции, которая, по их доверчивым ожиданиям, должна вот-вот охватить всю Европу. Поэтому выбор, перед которым они стояли: ждать революцию, которая «обязательно» разразится еще до заключения мира, или ускорить ее таким заключением — казалось им, в общем-то, второстепенным, преходящим, таким, что все равно рано или поздно будет сметено неудержимым, неизбежным потрясением космического масштаба.

Эта вера в близкий космический переворот и объясняет странное поведение Троцкого на переговорах о мире в Брест-Литовске. Троцкий прибыл туда в сопровождении партийного ветерана журналиста Карла Радека — человека довольно бесхарактерного и известного циника, хотя в то же время умного, разговорчивого и занятного собеседника. По пути в Брест-Литовск большевистские эмиссары воочию увидели то, что знали из телеграфных донесений в Смольный: армия развалилась, окопы пустуют, страна практически беззащитна.

С самого начала переговоров немецкие и австрийские представители превзошли себя в стремлении очаровать «неотесанных» большевиков. Троцкому и Радеку при всем их несомненном интеллектуальном блеске, разумеется, не хватало той самоуверенности и светского лоска, которым отличались их аристократические собеседники. Поэтому Троцкий выбрал иную тактику. Он решительно оборвал поток светских любезностей. Он хотел раз и навсегда покончить с представлением, будто война — это джентльменское занятие, а джентльмен даже в поражении должен оставаться джентльменом. Во всеоружии своего красноречия и язвительности он устремился в ожесточенные споры.

Обстоятельства сложились так, что в этот момент большевики и немцы отчаянно нуждались друг в друге. Стоило немцам нажать чуть посильнее — и большевистская власть могла бы рухнуть. Но тогда на смену ей могла прийти какая-нибудь другая партия, настроенная с прежней воинственностью — и немцы не увидели бы необходимого им мира, как своих ушей. С другой стороны, если бы большевики вздумали проявить излишнее упрямство и несговорчивость, немецкие армии могли их попросту раздавить. Эта скрытая подоплека превращала переговоры в пустые прения по всевозможным отвлеченным вопросам, вроде права наций на самоопределение, природы государственной власти и тому подобное. Разумеется, Троцкий в таких теоретических дискуссиях чувствовал себя как рыба в воде.

Он произвел сильное впечатление на немцев и австрийцев. Германский министр иностранных дел Кюльман увидел в нем незаурядного человека, недооценка которого была бы непростительной ошибкой. «Его выразительное, типично еврейское лицо, — писал Кюльман, — было в постоянном движении благодаря игре лицевых мускулов… Мне доставило особое удовольствие скрестить с ним диалектические шпаги». Австрийский министр граф Чернин был того же мнения. Троцкий, вспоминал он, «обладал совершенно исключительным ораторским дарованием и таким искусством парировать чужие доводы, которые мне редко доводилось встречать; это сочеталось в нем с наглым бесстыдством, так присущим его нации».

Между тем Троцкий только и делал, что тянул время. Казалось бы, скорейшее завершение переговоров было на руку обеим сторонам — ведь обе стремились к одной и той же цели: немедленному миру. И все же Троцкий, непременно настаивавший на том, чтобы высказать свою точку зрения по любому из затрагиваемых вопросов, невыносимо затягивал каждое заседание. Но даже и ему становилось все более очевидным, что расчеты на скорую революцию на Западе не соответствуют подлинному уровню революционных настроений европейского пролетариата.

Отправной точкой всей позиции Троцкого было убеждение в невозможности продолжения войны. С другой стороны, немецкие мирные предложения он считал абсолютно неприемлемыми. Постепенно он пришел к той формуле, которой суждено было вызвать бурные споры внутри партии: «Ни мира, ни войны».