Джоэль Кармайкл - Троцкий

Тут-то Сталин и показал свою хозяйскую руку: хотя он не смог заставить высший партийный суд открыто исключить Троцкого и Зиновьева, но его огромной административной власти было достаточно, чтобы похоронить все надежды оппозиции — под тем предлогом, что их платформа представляет собой шаг к возобновлению враждебных фракционных действий. Желая выиграть время для своих закулисных приготовлений, он отложил открытие съезда на целый месяц. Когда Троцкий стал жаловаться и снова попросил Центральный Комитет разрешить открытую дискуссию и распространить платформу оппозиции среди членов партии, его требование было отвергнуто; более того — оппозиции не разрешили распространять свою платформу собственными силами. Но это был их последний шанс: если бы они не решились сейчас нарушить партийную дисциплину, им оставалось бы только подчиниться, как это уже бывало в прошлом. Загнанные в угол, Троцкий и Зиновьев решили сопротивляться. Они призвали своих сторонников подписывать платформу индивидуально. Это было решающее испытание: никогда раньше они не шли на такую пробу сил.

Сталин ответил в своем духе. Последовал налет на маленькую типографию, принадлежавшую оппозиционерам; наборщики были арестованы и несколько из них были обвинены в сговоре с бывшим белогвардейским офицером.

Как раз в этот день Троцкий выехал на Кавказ; поэтому наказание обрушилось на его сторонников, многие из которых были немедленно изгнаны из партии. Зиновьев, Каменев и спешно вернувшийся в Москву Троцкий бросились к председателю ОГПУ Менжинскому, чтобы объяснить, в чем дело. «Много шума из ничего! Несколько добровольцев попросту снимали копии платформы. Бывший белогвардеец вызвался помочь распространить эти копии». (Позднее обнаружилось, что этот пресловутый белогвардеец был провокатором партийной политической полиции — впрочем, она не стала докладывать об этом не только Троцкому с Зиновьевым, но и самому ЦК!)

Сталин, торопившийся ускорить разгром оппозиции, снова предложил исключить Троцкого и Зиновьева из ЦК. Заседание ЦК напоминало какой-то кошмар: со всех сторон неслась площадная брань, грязные ругательства, в Троцкого швыряли книги, чернильницы, стаканы. Сталин держался абсолютно спокойно; он холодно повторял все ставшие уже стандартными обвинения. Троцкий, невзирая на сыпавшиеся на него оскорбления (и даже предметы), тоже казался уверенным в себе. Его заключительное восклицание: «Вы можете нас выгнать — но вы не сможете помешать нам победить!» — было последним, что ему суждено было произнести в официальной партийной инстанции, и только членам ЦК суждено было услышать эту его речь под занавес.

Троцкий, Зиновьев и их сторонники были окончательно отрезаны от партии. Их платформа, под которой они деятельно собирали подписи, была запрещена как подрывной документ; ее успело подписать не более пяти-шести тысяч человек. И, поскольку террор уже начал ощущаться всерьез, имена многих — «подписантов» пришлось утаить.

На Троцкого опять навалились его обычные злосчастья: депрессия, головные боли, сонливость. Его нервное напряжение усугублялось тем потоком неслыханно яростных нападок, которые теперь изливала на него вся советская печать, добавлявшая к ним еще и телеграммы, якобы посланные со всех концов света. Наталья, которая по натуре была довольно аполитичной, переживала, конечно, вместе с ним.

Их двух сыновей Троцкого в его политической жизни участвовал только один — Седов. Для него отец был воплощением величия, и ему, в его двадцать один год, казалось естественным вступить на тот же путь, на который его отец когда-то вступил в том же возрасте, — путь революционного самопожертвования. Седов полностью разделял идеалы своего отца; он уже успел вступить в комсомол и даже пытался записаться в армию; родительскую квартиру в Кремле он покинул, чтобы поселиться в какой-то студенческой рабочей коммуне. С момента возникновения оппозиции он автоматически оказался в ее рядах. Он был свидетелем того, как комсомол, который до своего подчинения партийной машине чуть не боготворил Троцкого, теперь стал оплотом «антитроцкизма». Седов стал разъездным агитатором оппозиции и, пока это было еще возможно, выступал в партийных ячейках и колесил по провинции, собирая митинги в ее поддержку.

Младший сын Троцкого, девятнадцатилетний Сергей, держался вдалеке от политики. Он предпочитал более «простую жизнь — увлекался спортом, искусством; как-то даже на год или два сбежал из дому с какой-то цирковой труппой. К тому времени он уже жил с родителями, но по-прежнему избегал политики и занимался, как в юности сам Троцкий, науками и математикой. Однако в силу сыновней лояльности и он вскоре оказался запутанным в семейные дела.

Две дочери Троцкого от первого брака, Нина и Зинаида, попали в ту же ловушку, в которую угодил их отец; обе они были его страстными сторонницами. Его первая жена Александра, которой уже перевалило за пятьдесят, была тем центром, вокруг которого группировались немногочисленные сторонники Троцкого в Ленинграде; обе дочери, которым было за двадцать, активно действовали в Москве. Обе они с детства болели туберкулезом: у обеих было по два ребенка; у обеих мужья были уволены с работы и находились на пороге исключения из партии. Обе ветви клана Троцких попали под один и тот же пресс.

Оппозиция по-прежнему пыталась прошибить стену лбом. Ее лидеры, Троцкий и Зиновьев, призвали своих сторонников принять участие в праздновании десятой годовщины Октябрьского переворота и использовать его, чтобы продемонстрировать «массам» свои подлинные взгляды. Пусть лозунги, под которыми он пойдут, будут их лозунгами, но при этом будут выглядеть достаточно безобидными, чтобы Сталин не пришел в ярость. В итоге оппозиционеры вышли на демонстрацию под такими зашифрованными лозунгами, что только очень искушенный в политических распрях догматик мог бы уловить их двусмысленность. Они несли ничем не примечательные плакаты, вроде «Хранить большевистское единство!», «Предотвратить раскол партии!», которые мирно соседствовали с такими общими фразами, как «Долой оппортунизм!», или чуть более откровенным призывом «Выполнить ленинское завещание!»— что было несколько опасней, но нисколько не понятней, потому что, кроме узкого круга посвященных, никто и не знал, в чем состоит «ленинское завещание». Все эти призывы, в сущности, предназначены были для ветеранов партии, хотя видели их, разумеется, многотысячные толпы.

Все кончилось провалом: Сталин отдал милиции и аппаратчикам приказ подавить любую попытку самостоятельной демонстрации оппозиционеров. Он-то как раз принадлежал к тем немногим, которые прекрасно понимали, что означают все эти призывы. Поэтому малейшая попытка каких-либо действий со стороны демонстрантов немедленно наталкивалась на контрмеры политической полиции и большого числа партийных «орангутангов» — теперь их называли «активистами»: стоило им заметить человека, который нес портрет Троцкого или Зиновьева или выкрикивал какой-либо лозунг, расходившийся с официальным, его попросту выволакивали из толпы или избивали. В Москве эти попытки подавлялись еще более яростно, чем в Ленинграде; ни тут, ни там никто не оказал никакого сопротивления. Все плакаты оппозиционеров были разорваны в клочья, а им самим было приказано идти вместе со всеми, без всяких знамен и лозунгов и в полном молчании. Стоило в каком-нибудь окне появиться портрету Троцкого, как его тут же с завидной ловкостью стаскивали вниз, а с людьми, жившими в этой квартире, безжалостно расправлялись. Среди избитых оказалась и Наталья.