Елена Стасова - Страницы жизни и борьбы

В один прекрасный день, выйдя на прогулку, мы увидали, что снег весь покраснел. Оказалось, что мужчины разобрали нары, вынесли доски и выколотили их на снегу, и он покраснел от раздавленных клопов. Мужчины вымазали пазы от досок керосином и пожгли клопов в пазах. Мы, женщины, не могли этого сделать, так как женщин-политиков было всего 3–4 человека, а уголовные заявили: «Не мы развели клопов, а люди до нас, не мы будем чистоту наводить». Набирались мы и вшей в невероятно большом количестве и на каждом этапе занимались очисткой белья от этой нечисти, но, и придя к месту ссылки, пришлось всю одежду и белье выжаривать, чтобы избавиться от бесчисленных тварей.

Из Красноярска до Канска нас везли еще по железной дороге, а там уже на санях. Привезли меня и Оввян в село Рыбное, Канского уезда, которое было этапным пунктом по знаменитой «Владимирке». Это было большое село, славившееся своим хлебом. Меня оставили в этом селе, а Арменуи перевели в Абан. Кретова-Коростылева направили в Перово, где была моя однопроцессница Мария Петровна Вохмина.

Тотчас после суда я стала размышлять — останусь ли я в Сибири, в ссылке, или же сбегу. В конце концов я решила остаться в ссылке. Бежать можно было только за границу, так как в России я была слишком хорошо известна. Но что стала бы я делать за границей? Я не теоретик, не литератор, и, следовательно, пробыв короткое время за границей, я вернулась бы в Россию и опять провалилась бы, а в результате — каторга. Вместе с тем я знала, что в ссылке находится много товарищей, которые вследствие тяжелых условий жизни или просто гибнут, или спиваются, или мельчают и тоже пропадают для движения. Партия не имеет достаточных сил, чтобы заботиться о ссыльных. Надо попытаться собрать все силы товарищей, которые не опустились, объединить их, создать прочную организаций), поставить типографию и таким образом работать для движения, с одной стороны, а с другой — вытащить из болота тех, кто не погряз еще окончательно в тине, и сохранить их для будущих революционных битв. Так я и решила.

Прибыв в Рыбное 9 (22) января 1914 г., я постаралась сейчас же познакомиться с товарищами. Оказалось, что здесь большая колония ссыльных — как социал-демократов, большевиков и меньшевиков, так и эсеров. Среди товарищей ссыльных, еще сохранивших душу живу, были: Иван Иванович Панкратов, Федор Иванович Клименко, Петрашкевич, Матус, Левертовский, Илья Белопольский, а также вновь прибывшие Черепановы. Первоначально мы создали организацию помощи ссыльным, так как часть их не имела заработка и голодала, а другие все же заработок имели.

Положение ссыльных было двоякое: ссыльнопоселенцы имели право устраиваться на любую работу, кроме преподавательской, а административно-ссыльные получали какое-то грошовое пособие (не помню сейчас точную сумму), и на работу их не принимали. По поводу запрещения преподавательской работы хочется сказать несколько слов. Сил педагогических в Сибири было очень мало, а потому мы, ссыльные поселенцы, все же занимались преподаванием, и нас использовало наше непосредственное начальство или с его ведома другие лица. Так, в селе Рыбном я преподавала немецкий язык заведующему почтовым отделением, так как он хотел получить более высокий разряд, для чего нужно было знание иностранного языка. В селе Бее, Минусинского уезда, моей ученицей была дочь попа, которую я готовила в четвертый класс гимназии. В селе Курагине моими ученицами были дочь урядника и дочь почтового чиновника — тоже подготовка в четвертый класс гимназии. Недавно, после моего 80-летия, разыскал меня и поздравил один из моих ачинских учеников.

В созданную нами организацию взаимопомощи каждый вносил посильную сумму. Административно-ссыльные могли вносить хоть 10 копеек, но это был членский взнос, и, следовательно, человек пользовался всеми правами члена, а не был «на милости» у имущих.

Мне пришлось писать немало писем в разные края и страны с просьбой о денежной помощи ссыльным. Писала я и в США, где выходил журнал (или газета) «Новый мир». Об этом сохранилось даже документальное свидетельство — мое письмо в «Новый мир», напечатанное в американском органе МОПР в 1933 г., в день моего 60-летнего юбилея.

Затем мы поставили вопрос о культурных задачах, и тут тотчас же произошла группировка по партийной принадлежности. Образовалась группа большевиков, создали нечто вроде школы, читали рефераты, выписали нашу большевистскую газету и журнал «Просвещение» и стали даже отзываться на события внешней жизни резолюциями, подписывая их «группа ссыльных одной из волостей Канского уезда».

Конечно, одним своим селом мы не ограничивались, а имели сношения и с другими селами. Я пыталась завязать сношения с селами всей Енисейской губернии, где оказывались товарищи, мне знакомые, или через знакомых. Связи были даже в Иркутской и Томской губерниях.

1 мая мы устроили маевку. Жило нас в Рыбном большевиков, меньшевиков и эсеров около 40 человек. Маевку мы проводили совместно. Нужно было усыпить бдительность пристава и двух стражников, которые, конечно, получили строгий приказ «пресечь» всякую демонстрацию, манифестацию и вообще «сборище». Было решено небольшими группами, в 2–3 человека, и в одиночку отправляться гулять в самых разнообразных направлениях в тайгу, а там сойтись на определенной полянке, хорошо замаскированной деревьями, но вместе с тем расположенной так, что мы видели окрестности и дороги. Это давало нам возможность наблюдать за полицией, и мы действительно видели, как стражники рыскали по всем дорогам и искали нас, но так и не нашли.

Собравшись на поляне, мы выслушали выступления двух-трех товарищей, затем пели революционные песни, а затем каждый, кто хотел, рассказал о тех маевках, в которых ему пришлось принимать участие. В том же порядке, как пришли, мы разошлись и вернулись в село.

И вдруг в конце июня — у меня обыск, безрезультатный, конечно. Еще через несколько дней пристав вызвал меня к себе и объявил, что я высылаюсь в гиблый Туруханский край и что на сборы дается мне 2 часа. Таким же образом был выслан в Туруханский край Сурен Спандарян. Стражник, который повез меня на станцию Уяр, откуда поездом доставил меня в красноярскую пересыльную тюрьму, спрашивал по дороге, почему меня высылают, ему это, дескать, совершенно непонятно, так как пристав только несколько дней тому назад спрашивал его о новых ссыльных, и он ответил приставу, что, кроме похвалы, он ничего сказать не может, что я, в частности, никуда даже не хожу, кроме как на почту. А я уезжала несколько раз в Перово, в Нельское и даже в Канск. Ясно было, что поступил какой-то внешний донос. Теперь я предполагаю, что как высылка из Рыбного, так и удаление меня из Ачинска и обыск в Курагине были произведены по указаниям или по доносам Малиновского, на имя которого посылались мною резолюции и сообщалось о положении в ссылке. Туруханск был мне, однако, заменен по состоянию здоровья селом Бейским, Минусинского уезда.