Юрий Андреев - Цена свободы и гармонии. Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации

Нельзя, наконец, не признать и того, что, по крайней мере, отчасти Ликургу удалось воплотить в жизнь, казалось бы, самую химерическую из своих идей и создать принципиально новую породу людей, в своей готовности пожертвовать всем во имя высших интересов государства и его священных законов доходивших иногда до полного самоотречения, граничившего с самоубийством. Прошедшие через горнило ликургова воспитания спартанцы, и в самом деле, резко отличались от всех других греков своими нравами, повадками, манерой одеваться, говорить, сражаться и т. д. Грубые и неотесаные, как настоящие солдаты, чуждые изысков культуры, не интересовавшиеся ни философией, ни риторикой, ни изящными искусствами и в большинстве своем, видимо, едва умевшие читать и писать, они выделялись на общем довольно пестром фоне греческого этноса своей несокрушимой, почти нечеловеческой силой духа, спокойствием и неустрашимостью. Время от времени появляющиеся на страницах сочинений греческих историков портреты спартанских военачальников и рядовых спартанцев вызывают невольные зрительные ассоциации с такими шедеврами греческой пластики, как Дорифор Поликлета или бронзовые статуи воинов из Риаче. Каждый из них как бы воплощал в себе всю духовную мощь и величие своего полиса. Поэтому достаточно было спартанцу Гилиппу с небольшим отрядом проникнуть в Сиракузы, обложенные с суши и с моря афинской армией и флотом, как гарнизон и жители города, совсем уж было приготовившиеся к капитуляции, воспрянули духом, с удвоенной энергией взялись за строительство оборонительных сооружений и в конце концов сумели добиться победы над сильным и опасным врагом. Так много значили в те времена в Греции военно-политический авторитет спартанцев и само их имя. [68] Этот эпизод относится к периоду Пелопоннесской войны и связан с так называемой «Сицилийской экспедицией» афинской армии (415— 413 гг. до н. э.).

И все же в первоначальные расчеты спартанского законодателя, по-видимому, вкралась некая досадная ошибка, которая по истечении определенного историей срока и привела к гибели все задуманное им великое дело. Спарта так и не стала «тысячелетним рейхом», неким подобием египетского царства, самого долговечного из всех тоталитарных государств древности. Уже в первой половине IV в. до н. э. появились очевидные симптомы глубокого внутреннего кризиса и распада «ликургова космоса». Попытки его реставрации, предпринятые в следующем III столетии царями-реформаторами Агисом и Клеоменом, успеха не имели. Напрасными оказались все огромные жертвы, принесенные спартанцами на алтарь их неумолимого владыки и божества — закона: их добровольный отказ чуть ли не от всех земных радостей, их презрение к благам культуры и цивилизации, их упрямая самоизоляция и стойкая вражда к прогрессу в любых его формах.

Ошибка Ликурга, как и многих его последователей на стезе тоталитарной утопии, заключалась в недооценке силы человеческого в человеке и соответственно в неспособности полностью вытравить в его душе это «зловредное начало». Набиравший силу эллинский индивидуализм, судя по всему, успел глубоко укорениться в душах спартанцев еще до того, как великий законодатель взялся за свой нелегкий труд. К моменту его появления на исторической сцене они Уже успели стать личностями. [69] Об этом, хотя и косвенно, свидетельствует яркое и самобытное искусство архаической Спарты, а также ее лирическая поэзия (Алкман). Судя по той информации, которую мы можем почерпнуть из этих двух Источников, приблизительно до середины VI в. до н. э. развитие спартанской культуры шло в целом по тому же руслу, что и развитие всей греческой культуры. Именно поэтому Ликург так и не сумел превратить своих сограждан в некое подобие роботов-терминаторов, хотя, вероятно, и стремился к этому, ориентируясь на опыт восточных деспотий и, прежде всего, конечно, все того же Египта. Именно упорное сопротивление уже осознавшей свою самоценность человеческой личности нивелирующему «рубанку» коллективистской полисной морали выковало характеры таких незаурядных персонажей спартанской истории, как Клеомен I, Леонид, Павсаний Брасид, Лисандр и др. Но эта же борьба личности с коллективом за свою суверенность нередко уродовала души спартанцев, внося в них те черты двуличия, корыстолюбия, жестокости и вероломства, которые им часто ставили на вид другие греки, имевшие возможность наблюдать их вблизи, а не через «магический кристалл» так называемой «спартанской легенды». Известно, как легко забывали уже взрослые граждане Спарты, прошедшие полный курс муштры в агелах, все внушения своих строгих наставников, лишь только им удавалось вырваться на свободу из-под контроля домашней «полиции нравов», как дорожили они поэтому любой возможностью заграничных поездок. Спартанские военачальники, участвовавшие в дальних походах, нередко предавались самой безудержной роскоши, от которой они были полностью отлучены у себя дома, и не брезговали никакими средствами ради личной наживы. Уже известный нам Гилипп, победитель афинян в Сицилии, вскоре после триумфального возвращения на родину был обвинен в провозе и хранении иностранной валюты (один из его слуг донес, что он прячет незаконно ввезенные им в Спарту афинские серебряные драхмы в черепичной кровле своего дома) и приговорен к изгнанию. Спартанцы, как дети в школе или солдаты в казарме, соблюдали однажды внушенные им строгие правила порядка и дисциплины лишь до тех пор, пока, собранные в кучу, они оставались под бдительным надзором своих властей, которых они, по словам Ксенофонта, боялись и почитали гораздо больше, чем другие греки. Но стоило блюстителям закона скрыться за горизонтом, как тотчас же, предоставленные самим себе, они начинали «шалить и резвиться» каждый на свой лад.

Эта трещина в фундаменте ликургова строя дала о себе знать, как только ситуация внутри государства начала меняться под воздействием внешних причин. Спартанцев, как это не раз бывало в истории, погубила их же собственная победа, одержанная в войне с Афинской морской державой. Богатства, награбленные полководцами победоносной армии в боях и походах, широким потоком хлынули в Спарту и в считанные годы размыли устои спроектированной Ликургом «общины равных». После этого было достаточно одного лишь толчка, чтобы все это, казалось бы, так хорошо спланированное строение развалилось буквально на глазах у изумленной Греции. По свидетельству Плутарха, таким толчком стал закон о свободе дарения и завещания земельной собственности, внесенный в спартанское народное собрание неким Эпитадеем, по-видимому, где-то в начале IV в. до н. э. Как только земля в Спарте стала, как и повсюду в Греции, предметом купли-продажи, [70] Под видом дарения и завещания землю можно было продавать, закладывать и т. д. «джин» индивидуализма, загнанный было в кувшин великим законодателем, вновь вырвался на волю, и спартанцы, насильственно переселенные в «райские кущи» казарменного коммунизма, смогли вновь вернуться на землю.