Валетина Фролова - Ветры Босфора

- Сэнин коджан - паша Шатырдыр? [24]

- Оставь ты ее Христа ради! - поморщился Стройников. - Оглянись.

Казарский оглянулся. Пленные турки вштопорились в него и турчанку глазами. Смотрели так, что от одних взглядов их, как пропоротый жгучей пикой, умрешь. Слушали, что он спрашивает, что она отвечает. Женщина, боясь русских, еще больше боялась их, соотечественников. Рассказывали, после окончания предыдущей кампании произошел обмен пленными. В нем участвовал флаг-офицер вице-адмирала Грейга капитан-лейтенант Клюев. Среди пленных был двухбунчужный паша, толстый немолодой турок. Пока плыли от русских берегов до турецких Клюев как-то даже сдружился с пашой.

В Стамбуле он сутки был. Обмен произвел. Бригу «Орфею» скоро отходить. Захотел флаг-офицер заглянуть в гости к двухбунчужному. Дом в Буюк-даре, паша приглашал. Вошел во двор, а на воротах кожа! С живой жены, чем-то провинившейся, снята вместе с волосами! На земле в конвульсиях дергается что-то, живое, что совсем недавно человеком было. Глаза с полным сознанием в выражении смотрят, о смерти молят. Тут же собаки юлят, крутят хвостами, обнюхивают плоть без кожи. Клюев не выдержал, пристрелил бедолагу.

Верно, помня эту историю, Семен Михайлович и держит турчанку на глазах у турок. Попробуй-ка уведи в каюту. Уцелеет в плену - все равно равно после войны живой не останется.

- Тут, Казарский, есть совсем немой, - сердито кивнул Стройников на капитана. - Задай-ка еще ты ему вопрос-другой.

Казарский отошел от турчанки. Остановился перед капитаном «Босфора». Капитана, единственного из всех пленных, не интересовал разговор русского с женщиной. По его щеке шел рубец. Кровь уже запеклась. Рубец капитана тоже не интересовал. Турок повернул голову вправо, смотрел на свой покачивающийся на зыбкой воде «Босфор». Русские матросы подталкивали выводимых из трюмов пленных к трапу брига. Смирных пленных. Смирных, как бараны, на которых покрикивают пастухи.

- Ага, сиз капудансиз? [25]

Капитан пересиливая себя, поднял голову в феске. Взглянул на русского без всякого чувства, - без страха; даже без ненависти. Этот взгляд ознобом прошелся по телу Казарского. Турок уже ничего не боялся. Даже того дня, когда война кончится, когда настанет день обмена пленными, и он предстанет перед султаном Махмудом и судьями. Ему не простят того, что он опустил флаг перед противником, силы которого были меньше. Он знал, какая казнь его ждет. Казни он тоже не боялся! Знал, его, сошедшего с трапа на Стамбульскую набережную, два янычара, заранее выбранные султаном, собьют с ног, бросят на землю, наступят ногой на спину, с двух ударов отсекут голову. Алая кровь хлынет из артерий его шеи; черная кровь из головы. Туда ее, покатившуюся шаром голову, голодным собакам!

Капитан видел свой корабль, свой мало поврежденный корабль. Видел: и «Босфор», и шебеке на плаву. Они могли продолжать бой, они могли бы победить.

Но все четыре корабля - призы русского капитана. Турок, видимо, вопрошал себя, как получилось, что он, потрясенный бедой: горит бизань-мачта, - оглушенный пальбой, ослепленный выстрелами, прозевал миг абордажного сближения русских и позволил спустить флаг? Как получилось, что этот красный флаг с полумесяцем и еще три таких же флага с шебеке привязаны к фок-мачте русского брига с таким небрежением, словно русские готовы намотать их на швабры?

Дрогнула душа Казарского. Суд, который молча вершил над собой капитан, отозвался в ней сильнее, чем прежде панический ужас Улдуз.

Казарский был большим любителем интересных книг, особенно исторических. Его давно занимала загадка поведения человека на войне. Почему вдруг турки, прекрасные мореходы, бойцы свирепые и безбоязненные, стали терпеть поражение за поражением? Почему четыре века страх сковывал Грецию, Словению, Фракию, - все Балканы. Сковывал весь малоросский и российский берег Черного моря. И вдруг перестал сковывать?

Государства, как и люди, дряхлеют, - отвечал сам себе Казарский. И несчастливы храбрецы, которым выпадают горькие сражения времен упадка своего государства!

- Ага! Сиз капудансиз? - повторил Казарский, голосом подчеркивая, что он уважает в пленном его боевые качества.

Капитан провел по его лицу невидящим взглядом. Отворотился к «Босфору».

Командир «Сокола» Вукотич вознегодовал:

- Башибузук! Сатрап! Он еще артачится! Сидит на своем заду, как у себя в гареме, и штилюет, видите-ли! Молчит и никакой ряби!

Черноволосый, с нервным бойким лицом, сухой и невысокий, Вукотич, полусерб, по внешности сербом был куда более, чем только наполовину. Прямые брови его дерзко расходились от переносицы и придавали его лицу несколько надменное, вызывающее выражение. Но этот дерзкий взлет бровей не был пренебрежением к другим, a словно бы страдальческим удивлением: за что родине его предков, Сербии, такая злосчастная судьба!

Вукотич подскочил к капитану.

- Послушай, ты! Ты на военном корабле, а не в кофейне Стамбула Ты - пленный. Пленного спрашивают - пленный отвечает!

«Соколу» Вукотича предстояло остаться в разведке, когда «Ганнимед» и «Меркурий» уйдут.

- Гляди, как он отчесывает капитана! - добродушно усмехнулся Стройников. - Оставьте его, Вукотич! Не будет он говорить.

- Он должен говорить!

- Что ж с него, с живого, шкуру сдирать?…

- Вот так! Вот так нам и надо, славянам! С нас сдирают - а мы рассиропливаемся! Наполеон - европеец, а и он так не сиропил с пленными, как мы.

- Но вы же не Наполеон, Вукотич…

- А почему я не Наполеон! Почему я не Наполеон! - с неожиданной силой вновь взорвался Вукотич. - Нет, господа! Если б я был на месте французов, на месте англичан, я бы и не в такие лисьи игры, в какие они играют с нами, играл бы! Я бы совсем славян за простаков брал и предавал их еще больше, чем они предают, без стеснения!

- Что так? - не без иронии спросил Стройников.

- А то! Твердим вслед за Европой: «Наполеон - первый полководец мира». «Первый полководец» бит Кутузовым. Но кто-нибудь Кутузова называет «первым полководцем»? Битый - «первый», а тот, кто его побил, - не первый! И всегда с нами, словянами, так! Коли сами себя не уважаем, кто уважать нас будет?

Стройников махнул рукой и впереди Казарского пошел в каюту фельдшера. Вукотич, упрямый вблизи упрямых, остался, намереваясь с помощью переводчика заставить турка заговорить.

- Я тебя, Семен Михайлович, - понизив голос, проговорил Казарский, - еще раз с призом поздравляю. Шепнул: - С «Рафаилом»! Попомни мое слово, фрегат твой.

Стройников оборотил лицо. Глаза блестели. С видом старшего товарища, с полуслова понимающего младшего, ответил:

- В твои руки, Казарский, отдал бы «Меркурий» с дорогой душой. У тебя, черт самолюбивый, всегда перец под хвостом. Ты лапоть дырявый, «Соперник», в исправный корабль превратил. В твоих руках «Меркурий» был бы не хуже, чем он в моих!