Николай Кедров - Лапти сталинизма

Еще одним обращением к указанной проблеме мы обязаны С. Н. Тутолмину. На основе многочисленных крестьянских обращений в органы власти он подробно исследовал политические представления крестьян в годы Первой мировой войны [287]. Безусловным достоинством работ С. Н. Тутолмина является детально разработанная методика. В частности, он выделил традиционную и республиканскую парадигмы политической культуры крестьянства. Для первой из них, по мнению историка, характерны идеализация высшего начальства и недоверие к местному бюрократическому аппарату. Республиканская парадигма предполагает более осмысленное отношение к власти. Высшая власть в рамках этой парадигмы десакрализируется и, по мнению обывателей, также несет ответственность за проблемы, возникающие в их жизни. Тщательный анализ крестьянских «писем во власть» позволил С. Н. Тутолмину прийти к выводу о том, что политическая культура российских крестьян в исследованный им период была ближе к традиционной модели. Он утверждает, что для крестьянских представлений были характерны «склонность» к идеализации высшего начальства, персонификация институтов власти, монархизм, этатизм, общинность и управляемость. Зачатки представлений нового типа, по мнению ученого, начинают появляться в российской деревне, но это были скорее единичные явления, нежели данность и характерная черта эпохи.

Итак, вопрос о характере крестьянских представлений о власти сегодня вряд ли можно отнести к числу однозначно решенных проблем. Новое обращение к этой теме, на наш взгляд, продиктовано рядом факторов, которые на сегодняшний момент не учтены исследованиями в должной мере. Условно можно выделить три таких аспекта: источниковедческий, историографический, инструментальный.

До сих пор главным источником данных о политических представлениях крестьян остаются их обращения во властные структуры. Разумеется, последнее во многом обусловлено как массовостью данного рода документации, позволяющей создать исследователям репрезентативную и в то же время однородную источниковую базу, так и характером самих писем. Следует, однако, иметь в виду, что авторы писем были изначально нацелены на коммуникацию с властью. Трудно предположить, что крестьянин — автор письма, уповая на помощь своего адресата (например, И. В. Сталина), начал бы обращение с критики политического режима в стране. Такой поступок самими крестьянами был бы расценен как опасный и глупый! Таким образом, уже в самом характере обращений заложен набор ответов, которые представляются историками как специфические черты крестьянского понимания власти. В этом отношении нельзя не согласиться с мнением Т. М. Димони о необходимости расширения Источниковой базы вопроса, сравнения данных различных типов источников.

Отметим также, что в 1990-е годы вышел ряд работ, по-иному, нежели прежде, оценивающих природу российской революции. Наиболее яркой является широко известная монография В. П. Булдакова, который аргументированно показал, что проявления активности различных социальных групп российского общества не были обусловлены ростом «революционной сознательности», а наоборот, являлись стихийным проявлением первобытных, сохранившихся под спудом культуры свойств и инстинктов человеческой психики [288]. Применительно к крестьянству исследователями широко обсуждался вопрос о так называемой общинной революции, в ходе которой произошла консервация уже порядком расшатанных либеральными реформами устоев жизни российского крестьянства [289]. Рассмотрение массовых революционных процессов в таком контексте лишало всякого смысла тезис, являвшийся первоосновой дискуссии о «наивном монархизме».

Несмотря на появление работы В. П. Булдакова и других исследований по революционной психологии масс [290]многие авторы поныне пытаются отыскать точку перехода крестьян от низших форм политического сознания к более высоким, помещая крестьянские представления в чуждую для них систему координат. Так, еще Э. М. Вернер отмечал, что «в результате само их [крестьян. — Н. К. ] существование и язык интерпретируются в рамках монархических или советских, народнических или марксистских, либеральных или социалистических, а не крестьянских представлений» [291]. Действительно, в большинстве случаев на крестьян переносятся современные представления о политическом процессе. Изучение образов власти в сознании крестьянства вне этой искусственно привнесенной шкалы, на наш взгляд, может стать новым толчком в исследовании характера осмысления крестьянами политической действительности.

Образ власти в настоящем исследовании мы рассматриваем не как сложившуюся константу ментального характера, а как совокупность крестьянских репрезентаций [292]. Под последними понимаются символические практики выражения своих представлений в дискурсе (в данном случае — политическом дискурсе северной деревни). Понимание репрезентации не только как речевого, но и мыслительного акта предполагает наличие прагматической стороны такого действия, его обусловленности потребностями текущей ситуации. В результате все это позволяет нам выделить три уровня политической репрезентации. Первый — уровень формальной репрезентации — соответствует представлению, выраженному индивидом в дискурсе (в нашем случае зафиксированному в источниках). Второй — прагматика репрезентации — связан с теми целями, которые ставил перед собой индивид в акте выражения образа. Наконец, третий уровень можно обозначить как надпрагматический. Он заключает в себе те представления индивида об объекте репрезентации, которые не были проговорены им в дискурсе, однако о наличии которых мы можем предположить исходя из прагматической составляющей акта. Целью настоящей главы является попытка, отталкиваясь от данных, сохранившихся в различных типах источников (то есть уровня формальной репрезентации), увидеть сквозь «одежды» крестьянской прагматики некие сущностные представления крестьянства о власти.

В своей монографии «Сталинские крестьяне» Ш. Фицпатрик проанализировала характер крестьянских представлений о Сталине в 1930-е годы. Следствием этого анализа стал вывод о глубокой оппозиции крестьянства к вождю. Это наблюдение вряд ли возможно оспорить, однако, по нашему мнению, американская исследовательница все же несколько сгустила краски. Особенно это проявляется в ее трактовке крестьянских «писем во власть». В частности, она утверждала: «Авторы писем, даже ходатайств — редко рассыпались в похвалах и благодарностях Сталину и цитировали его изречения. Обычно они вообще избегали упоминаний о нем»; далее она описывает ряд исключений из этого общего правила. Конечно, крестьяне могли писать свои обращения непосредственно И. В. Сталину, М. И. Калинину, другим государственным деятелям, но не обязательно в «низкопоклонническом духе». Конечно, в «редких письмах» льстивые реверансы в адрес «вождя» все же присутствовали, но делались они, по мнению Ш. Фицпатрик, «двусмысленным образом» [293]. Эта ступенчатая система уступок и ограничений наводит на мысль об общем значении вышеизложенного тезиса в концепции Ш. Фицпатрик. Возможно, столь однозначная оценка крестьянского петиционного движения была отчасти продиктована концептуальными соображениями. В таком случае крестьянские «письма во власть» служили еще одним доказательством враждебности крестьянства сталинскому режиму и противопоставлялись фальшивому миру «потемкинской деревни» (идеализированному образу советского села, который транслировался пропагандой и был представлен на официальных мероприятиях). Отсутствие реальной массовой поддержки со стороны большей части советского общества, то есть фактическая слабость власти, заставляла правящую верхушку СССР во главе со Сталиным идти на определенные уступки (такие как разрешение крестьянам иметь личное подсобное хозяйство или репрессии в отношении непопулярных у жителей села местных руководителей в ходе показательных процессов 1937 года). Характеристика крестьянских «писем во власть» как формы социального протеста встречается и в российской литературе [294].