Николай Кедров - Лапти сталинизма

Элементом крестьянского самосознания в 1930-е годы было также стремление к свободе хозяйственной деятельности. Именно это лежало в основе циркулировавших в северной деревне на рубеже 1920-х — 1930-х годов крестьянских лозунгов о необходимости отмены классового налогообложения, развитии индивидуального крестьянского хозяйства, введении свободы торговли и даже призывов к возрождению капитализма [451]. Распространенность в крестьянской среде подобных взглядов была одной из причин первоначального неприятия колхозов. Для жителя села, привыкшего видеть в крестьянском дворе центр хозяйственной жизни и основу благосостояния семьи, идея колхоза, основанного на непосредственной производственной деятельности, выглядела по меньшей мере странно. Сложнее обнаружить этот элемент крестьянского сознания в колхозной деревне, где свобода хозяйственной деятельности была в принципе невозможна. Тем не менее она есть. Об этом, в частности, говорит отмечаемая в современных исследованиях колхозной деревни широко распространенная практика «прирезок» земельных участков к личному подсобному хозяйству колхозников, с которой власти пытались безуспешно бороться в течение всего десятилетия [452]. Об этом же свидетельствуют и случаи «развода» колхозных коров, которые также имели место в северной деревне. Интересное описание такого «развода» скота содержится в следственных показаниях жены председателя одного из колхозов Кубино-Озерского района:

«3 или 4 апреля 1932 года утром во время обеда приходит к нам в квартиру гражданин нашей деревни Грудин Сергей Иванович с газетой в руках и после пришел Никаноров Александр. Грудин читает газету и говорит вот газета пишут, что у каждого колхозника должна быть корова, веди с колхозного двора Яковлевна корову и ничего не будет. После чего читал газету и Никаноров. А Сергей говорит твой муж председатель колхоза, то защищает свою шкуру, но не дает разводить коров. В это время к нам набежало баб более 10, то им Сергей читает газету и говорит понимаете бабы газету, что каждый колхозник обязан иметь корову и вышел с бабами вместе на улицу и я вышла с ними. То на улице уговорились вести коров… И с этого сразу же разбежались разводить коров и развели с ним вместе и я увела свою корову. Но на следующий день всех коров свели обратно на колхозный двор. И еще вместе с нами вновь коров Милешин Иван и Левашев Василий Васильевич на принципах добровольности. Но продержали на колхозном дворе 2 1/ 2недели. Левашев Вас. В. увел корову со двора с женою Екатериной Ивановной. И только лишь сегодня 6 января 1933 года Левашев Василий вторично свел корову на колхозный двор» [453].

Документ хорошо передает внутреннюю борьбу в душе простого сельского труженика, показывает противоречия между установкой, основанной на историческом опыте независимого хозяйствования, и конъюнктурными обстоятельствами ситуации, в которой он оказался. Дилемма заключалась даже не столько в том, вести или не вести корову на колхозный двор, а скорее в сохранении основ крестьянской идентичности. С одной стороны, давила устоявшаяся практика крестьянского хозяйствования, с другой — страх наказания. Последний не был лишен смысла, поскольку государство старалось пресекать рецидивы прежних хозяйственных традиций. Документ отразил и определенный результат этого ментального противоречия. Коровы оказались на колхозном дворе, а участники их «развода» — на скамье подсудимых. В условиях сталинской юстиции 1930-х годов крестьянам нередко не оставалось ничего более, чем просто печалиться по утраченной свободе: «В скором времени все переменится и мы опять заживем по старому», «Доживем, что и мы опять будем хозяевами своего положения», — говорили между собой крестьяне в 1930-е годы [454]. Однако времени вспять не повернуть, а вместе с ним уходил в прошлое и тот социальный тип сельского труженика, который мы привыкли называть крестьянином.

Проживание в сельской местности, труд на земле и претензия на хозяйственную самостоятельность были основами идентичности большинства жителей села, нормой крестьянского общежития. Вместе с тем крестьянское сообщество обладало также специфическими представлениями о своей социальной неоднородности. Было бы наивным полагать, что деление крестьян на бедняков, середняков и кулаков привнесено в российскую деревню советским политическим режимом вместе с коллективизацией или же являлось следствием развития капиталистических отношений в пореформенной деревне, как полагал В. И. Ленин. Деление сельских жителей на «лучших», «середних», «худых» и т. п. фиксируется еще в источниках XIV–XV вв. [455]Как впоследствии оказалось, такая структура внутреннего деления крестьянства может быть легко интерпретирована в соответствии с категориями большевистского классового дискурса. Поэтому нет ничего удивительного, что такое разделение крестьянства всячески подчеркивалось в партийных дискуссиях и налоговом законодательстве 1920-х годов. Внутри сельского социума разделение на «бедняков», «середняков» и «кулаков» тоже было прочно укоренившимся. Особенно актуальной тема принадлежности к той или иной группе крестьянства стала на рубеже 1920-х — 1930-х годов в связи с волной государственного наступления на деревню. Государственные органы были завалены крестьянскими письмами с просьбой о пересмотре социальных категорий.

Поскольку в большинстве из них содержалась просьба о переводе в категорию середняков, есть смысл более подробно рассмотреть аргументацию одного из таких писем с целью определения социальных признаков группы середняков в крестьянском сознании. В 1931 году житель дер. Сурковская Вожегодского района М. С. Куперов обратился в Краевой исполнительный комитет с просьбой о выведении его хозяйства из числа зажиточных. В основе причисления его хозяйства к таковым, «как и в отношении других однодеревенцев-середняков» — по мнению Куперова — лежал «грубый антисередняцкий перегиб». В своем письме он ссылается на материальное положение семьи (1 лошадь, 1 корова), доказывает, что хозяйство обрабатывается трудовыми усилиями его семьи, говорит об отсутствии излишков сельскохозяйственного производства, пишет о своей политической благонадежности. Свое нежелание вступать в колхоз М. С. Куперов объясняет тем, что в последний вошел «ряд лиц резко враждебно настроенных» против него [456]. Это письмо интересно не только логичностью и систематичностью аргументации автора, но еще и тем, что в нем нашли отражение все названные выше основные характеристики крестьянской идентичности: ассоциация автора с такими же как он членами деревенского социума, трудовой характер деятельности, претензия на самостоятельность хозяйствования. По сути, М. С. Куперов доказывает (возможно, и не ставя перед собой такой цели), что его середняцкое хозяйство полностью соответствует норме крестьянских представлений о таковом.