Николай Кедров - Лапти сталинизма

Иначе относились жители села к зажиточным и бедняцким хозяйствам. Прежде всего обращает на себя внимание встречающееся порой расхождение между составом раскулаченных в первые годы сплошной коллективизации крестьян и теми, кого сами жители села сами уверенно считали кулаками. Так, в одном частном письме, адресованном брату-студенту, — источнике, сравнительно менее политически пристрастном, нежели «письма во власть» и документы политического контроля, мы читаем: «Митя, у нас в деревне раскулачены следующие: 1) Леня Анкиндюшков, 2) Федя Гришин, 3) Федор Гаврилов, 4) кулак Николай Михайлович, 5) Паша Блинов и выселены из домов все» [457]Рассматривая содержащуюся в письме социальную характеристику, следует учитывать, что ее автором был молодой человек, судя по письму, вполне благожелательно настроенный к идее колхозов. Последнее еще более подчеркивает различие в официальной и крестьянской трактовках кулачества. Сходная же мысль содержится и в письме С. А. Гусарина из Грязовецкого района в Рабоче-крестьянскую инспекцию, в котором просил исключить его отца из числа зажиточных. Доказывая незначительность торговых операций отца, С. А. Гусарин пишет, что при нэпе он «покупал корову-две и водил к кулаку д. Гора Матвею Сергееву. Последний давал рубля 4–5 прибыль» [458]. Таким образом, подразумевается, что сам отец автора письма, несмотря на мелкую торговлю, кулаком не считался. Крестьяне хорошо знали, к кому, по их мнению, действительно применима подобная дефиниция. И в этом нет ничего удивительного. В письмах-доносах рубежа 1920-х — 1930-х годов, где идет речь о подобного рода хозяйствах, совсем иначе характеризуются хозяйства крестьян-середняков. Таким является, например, описание коммерческой деятельности семейного клана Домниных из Харовского района. Автор письма Ф. А. Ануфриев следующим образом характеризует деятельность в годы нэпа одного из представителей этого семейства: «Этот [Николай Александрович Домнин. — Н. К. ] был известный барышник скота и раньше тоже совместно торговал с братом Иваном Александровичем, а главное ездил по ярмаркам торговал мануфактурой и разным товаром, а также и во время советской власти спекулировал скотом и по нескольку годов нанимал работницу на все лето…» [459]В другом письме его анонимный автор, говоря о главном фигуранте своего послания — А. С. Контяеве, сомневался, кем следует считать последнего: «сыном зажиточника» или «вернее всего кулака» (следует иметь в виду, что в крестьянском восприятии эти определения имели различную смысловую нагрузку). Описывая характер хозяйственной деятельности отца А. С. Контяева, автор письма указывал, что тот «построил смолокуренный завод и стал жить поживать, да добра наживать. За дешевку скупал смолье и дорого продавал смолу» [460]. В обоих письмах их авторы подчеркивали неземледельческий характер деятельности как главный источник достатка таких хозяйств. Вероятно, такие хозяйства действительно значительно отличались от среднестатистических, что автоматически делало их владельцев известными на всю округу.

Бедняка в деревне севера практически повсеместно считали лодырем. В источниках подобная характеристика встречается столь часто, что дополнительная аргументация этого тезиса нам кажется излишней [461]. Властью такие характеристики оценивались как «кулацкие» и «антисоветские», однако они отражали восприятие деревенских реалий рядовым крестьянином, для которого бедняк был человеком, который не может и главное — не желает развивать свое хозяйство, интенсивному труду предпочитает пустое безделье. Помимо этого, в крестьянских оценках бедняков проскальзывают нотки снисходительного к ним отношения, как полузависимым, несамостоятельным хозяевам: «Ему нарезали покос, но он держится за кулака, дадут ему рюмку вина, а он что угодно для кулака сделает», «беднота в нашей деревне находится под влиянием кулаков» [462]. Такое отношение усугубляло понимание бедняка как неполноценного хозяина, а следовательно и неполноценного крестьянина. Таким образом, кулаками и бедняками крестьяне считали тех, кто при сохранении в большинстве своем черт крестьянской идентичности все же давали возможность увидеть некое пусть даже не столь значительное отклонение от ее норм. В основе этой градации лежали материальные факторы, однако трактуемые сквозь призму соответствия принципам необходимости личного труда на земле и хозяйственной самостоятельности, лежащих в основе крестьянского мировоззрения.

Распространенное среди жителей деревни понимание внутренней дифференциации крестьянства действительно отличалось от принятого в большевистском классовом дискурсе, хотя и использовало с ним одинаковые категории социальной градации. Однако это не значит, что эти две системы оценок развивались параллельно, независимо друг от друга. С одной стороны, представители низовых органов власти сами, по своей сути те же крестьяне, должны были осуществлять принципы классовой теории большевиков в деревне и могли привносить в нее элементы крестьянского понимания. С другой стороны, активно работавшая пропагандистская машина снабжала всех желающих из числа крестьян трактовками (и формулировками), исходящими из лексики партийных дискуссий и законодательства. Судьбоносные изменения, переживаемые деревней на рубеже 1920-х — 1930-х годов, делали актуальным обращение крестьян к различным маркерам социальной стратификации. Ведь порой от грамотного использования этих социальных «бирок» в прямом смысле зависели жизнь и благополучие рядового жителя села. В этом запутанном симбиозе могли сосуществовать самые противоречивые коннотации понимания социальных категорий. Вместе с тем происходило своего рода размывание представлений о границах социальных групп, отрыв дефиниций дискурса от каких-либо реально существующих признаков. Все это усугубляло и без того острые внутридеревенские противоречия. Даже обычно чуткие к проявлениям «классовых антагонизмов» составители политических сводок с удивлением отмечали: «Середняк смотрит на бедняка как на лодыря, бедняк на середняка как на кулака» [463]. Разумеется, общим для крестьян в этих условиях было желание избежать отнесения хозяйства к числу «кулаков», «зажиточных» или «деревенской верхушки».

Анализ ряда крестьянских писем во властные структуры, содержащих жалобу на неправильное «окулачивание», позволяет выделить две группы признаков, соответствие которым свидетельствовало о потенциальной возможности применения к ним репрессий как к «зажиточным» или «кулацким» [464]. Во-первых, это экономические признаки (владение мельницей, лавкой, заводом), наличие нескольких голов лошадей и крупного рогатого скота в хозяйстве, наличие сложного сельскохозяйственного инвентаря (веялка, сепаратор и т. д.), активная торговля или ростовщическая деятельность, использование наемного труда в хозяйстве, во-вторых, политические признаки (лояльность по отношению к советской власти, поддержка колхозного строительства, выполнение государственных повинностей). В этом перечне характеристик хорошо заметно влияние на представления крестьян советского политического дискурса. Другим проявлением влияния советских классовых принципов на мир деревни можно считать стремление некоторых крестьян попасть в группу бедноты, ранее не пользовавшуюся уважением в деревне. Опека, проявленная со стороны власти, вела к росту престижа социального статуса бедняка. Так, один из корреспондентов «Крестьянской газеты» в 1929 году писал о появлении так называемых «злоумышленных бедняков», которые использовали «авторитет бедняка» в своих корыстных целях. Автор письма рассказывал, что они «не хотят поднять свое хозяйство с целью полегче работать и это же кушать по сравнению своих товарищей середняков» [465]. В апогей сплошной коллективизации эта тенденция еще более усилилась. Сводки сообщают, что крестьяне не только не стремились развивать свое хозяйство, но и разными путями «разбазаривали» свое имущество (проводили «самораскулачивание» в терминологии власти). Порой зажиточники не находили для себя лучшего выхода, чем породниться с беднотой. Участившиеся случаи таких браков привели к тому, что в ряде районов местные власти даже пытались административным путем их запретить [466]. В целом используемые на рубеже 1920-х — 1930-х годов деревенскими жителями категории социальной градации были сложным симбиозом индоктринированных концептов большевистского классового дискурса и этических норм самих крестьян, в котором замысловато переплетались оттенки моральных, экономических и политических коннотаций. Провести строгие границы применения той или иной категории в этом хаосе оценок практически невозможно. Тем не менее все это позволяет говорить о кризисе социальной идентичности, переживаемом населением деревни. Вместе с ним из хаоса эпохи коллективизации возникало и здание новой социальной организации — колхозной системы.