Елена Первушина - Судьба российских принцесс. От царевны Софьи до великой княжны Анастасии

Погруженная в свою печаль, Елизавета Алексеевна уходит в тень общественной и светской жизни, появляясь на публике лишь на церемониях, предписанных придворным этикетом. Вот какой ее видит Пущин на церемонии открытия Лицея в 1811 году: «Императрица Елизавета Алексеевна тогда же нас, юных, пленила непринужденною своею приветливостью ко всем; она как-то умела и успела каждому из профессоров сказать приятное слово.

Тут, может быть, зародилась у Пушкина мысль стихов к ней: «На лире скромной, благородной»…».

Речь идет о стихах Пушкина, обращенных к Н. Я. Плюсковой:

Стихотворение это имеет интересную историю. Елизавета Алексеевна была любима в обществе, прежде всего за свою доброту и широкую благотворительность. И, что оказалось немаловажно для Пушкина, она проявляла глубокий интерес к русской литературе и к русским поэтам.

Среди членов декабристского общества Союз благоденствия, руководимого Федором Глинкой, человеком умеренных политических взглядов, даже возникла мысль, что именно Елизавета должна занять трон после очередного переворота. На одном из заседаний Вольного общества любителей словесности, наук и художеств под председательством Глинки Дельвиг прочел эти стихи Пушкина, написанные поэтом по совету Натальи Яковлевны Плюсковой — фрейлины императрицы Елизаветы. Чтение состоялось 25 сентября 1819 года, а в конце года Глинка напечатал эти стихи в «Трудах Вольного Общества любителей российской словесности» в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» под заглавием «Ответ на вызов написать стихи в честь ее императорского величества государыни императрицы Елисаветы Алексеевны». В этой публикации стихотворение «Свободу лишь учася славить» заменили цензурным вариантом «Природу лишь учася славить».

И вот войска Наполеона вступают в Россию. В августе 1812 года царь принимал в Каменноостровском дворце Кутузова перед его отъездом в действующую армию. На этот раз Александр остался в Петербурге. Из этого же дворца, несколько недель спустя, он пишет Кутузову такое письмо: «Князь Михаил Ларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от Вас. Между тем от 1-го сентября получил я чрез Ярославль от московского главнокомандующего печальное известие, что Вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело сие известие, а молчание Ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал-адъютанта князя Волконского, дабы узнать от Вас о положении армии и о побудивших Вас причинах к столь несчастной решимости. Александр. С.-Петербург. Сентября 7 дня 1812 года».

Известия о московском пожаре были тяжелым испытанием для императора. Разрушения — огромные, сгорело почти три четверти городской застройки. Конечно, из Петербурга трудно оценить масштабы бедствия, но сама мысль о том, что священный город, «сердце России», занят вражескими войсками, была невыносима. И хотя Петербург защищал корпус Витгенштейна, вера в непобедимость русской армии пошатнулась. Вдоль всех пристаней Фонтанки, Мойки и каналов, как во времена Петра I, стояли лодки: это петербуржцы готовились к спешной эвакуации, если Наполеон прорвется к столице.

Фрейлина Роксана Стурза, жившая в то время в Каменноостровском дворце, пишет в своих мемуарах: «Можно представить себе всеобщее удивление и в особенности удивление Государя, когда заговорили в Петербурге, что французы вступили в Москву и что ничего не было сделано для обороны ее. Государь не получал никаких прямых известий ни от Кутузова, ни от Ростопчина, и потому не решался остановить на соображениях, представлявшихся уму его. Я видела, как Государыня, всегда склонная к высоким душевным движениям, изменила свое обращение с супругом и старалась утешить его горести. Убедившись, что он несчастен, она сделалась к нему нежна и предупредительна. Это его тронуло, и во дни страшного бедствия пролило в сердце их луч взаимного счастья. Сильный ропот раздавался в столице. С минуты на минуту ждали волнения раздраженной и тревожной толпы. Дворянство громко винило Александра в государственном бедствии, так что в разговорах редко кто решался его извинять и оправдывать… Между тем Государь, хотя и ощущал глубокую скорбь, усвоил себе вид спокойствия и бодрого самоотречения, которое сделалось потом отличительной чертой его характера. В то время как все вокруг него думали о гибели, он один прогуливался по Каменноостровским рощам, а дворец его по-прежнему был открыт и без стражи. Забывая про опасности, которые могли грозить его жизни, он предавался новым для него размышлениям, и это время было решительным для нравственного его возрождения, как и для внешней его славы. Воспитанный в эпоху безверия наставником, который сам был проникнут идеями того века, Александр признавал лишь религию естественную, казавшуюся ему и разумной, и удобной. Он проникнут был глубоким уважением к божеству и соблюдал внешние обряды своей церкви, но оставался деистом. Гибель Москвы потрясла его до глубины души; он не находил ни в чем утешения и признавался товарищу своей молодости князю Голицыну, что ничто не могло рассеять мрачных его мыслей. Князь Голицын, самый легкомысленный, блестящий и любезный из царедворцев, перед тем незадолго остепенился и стал читать Библию с ревностью новообращенного человека. Робко предложил он Александру почерпнуть утешения из того же источника. Тот ничего не отвечал; но через несколько времени, придя к Императрице, он спросил, не может ли она дать ему почитать Библию. Императрица очень удивилась этой неожиданной просьбе и отдала ему свою Библию. Государь ушел к себе, принялся читать и почувствовал себя перенесенным в новый для него круг понятий. Он стал подчеркивать карандашом все те места, которые мог применить к собственному положению, и когда перечитывал их вновь, ему казалось, что какой-то дружеский голос придавал ему бодрости и рассеивал его заблуждения. Пламенная и искренняя вера проникла к нему в сердце и, сделавшись христианином, он почувствовал себя укрепленным. Про эти подробности я узнала много времени спустя, от него самого».