Лев Вершинин - Дорога без конца (без иллюстраций)

Ни одну из предложенных уступок Берлин не счел адекватной. Напротив, действуя в соответствии с планом, херр Кидерлен обсудил вопрос с вояками, и 1 июля 1911 в Агадир прибыла канонерская лодка «Пантера». Маленькая, невзрачная, с почти условными орудиями, но - Kaiserliche Marine. А вслед за ней - лёгкий крейсер «Берлин». А потом еще тяжелых крейсера. Как аргумент в пользу того, что вопрос о Марокко «следует пересмотреть с учетом допущенных ошибок».

И пресса Европы слегка снизила тон: даже всезнайки из редакций, осознав, что происходит, начали рассуждать, что, наверное, надо бы как-то договориться, - чем и занялись политики. 9 июля состоялся тяжелый разговор посла Камбона с Кидерленом. Рейхсминистр был корректно ироничен, сразу раскрыв карты: «Если французы охраняют своих подданных в Фесе, то и немцы могут это делать в Агадире, однако, в принципе, Германия может выдать Франции carte blanche в Марокко, но…». Посол тонко улыбнулся. Заговорили о компенсациях. Месье не возражал, но и не прогибался, ибо уже имел позитивную информацию из Лондона, а спустя несколько дней тайное стало явным.

«Я готов, — заявил 21 июля канцлер казначейства Дэвид Ллойд Джордж, — на величайшие жертвы, чтобы сохранить мир… Но если нам будет навязана ситуация, при которой мир может быть сохранён только путём отказа от значительной и благотворной роли, которую Великобритания завоевала себе столетиями героизма и успехов; если Великобританию в вопросах, затрагивающих её жизненные интересы, будут третировать так, точно она больше не имеет никакого значения в семье народов, тогда — я подчёркиваю это — мир, купленный такой ценой, явился бы унижением, невыносимым для такой великой страны, как наша».

Около суток ситуация висела на тоненьком волоске; как выразительно написал современник, «тиканье ходиков напоминало клацанье затворов», а затем кайзер приказал министру сбавить обороты. С французами заговорили всерьез, но те уперлись. А между тем 29 ноября началась итало-турецкая война, и Рейх лишился твердой поддержки Стамбула, а заодно и Рима, оказавшись в почти полной дипломатической изоляции, ибо позиция Вены ничего не решала. Итого, 4 декабря все подписали:

Марокко - безоговорочно французское, без отдельных привилегий немцам, Рейху, в компенсацию, часть Французского Конго, «клочок болот», как пояснил Собранию премьер Кайо.

Собрание рукоплескало, а вот Рейхстаг сообщение канцлера о результатах сделки встретил траурным молчанием. СМИ обвиняли кабинет в «очередном проявлении трусости и неспособности отстоять интересы Германии». Лягушатников проклинали как всегда, но теперь ненавидели и Англию. Пресса Альбиона не оставалась в долгу, а Париж и вовсе захлестнула волна шовинизма, вынесшая на авансцену фанатиков реванша: Пуанкаре, вскоре ставшего премьером, а затем и президентом Республики, и Клемансо, идеолога войны за Эльзас и Лотарингию. С этого времени началась и до лета 1914 уже не прекращалась гонка вооружений, в первую очередь, в Рейхе. Однако потом было потом, а пока что всем было ясно, что Германия проиграла.

И вот теперь Мулай Хафид стал политическим трупом. Позволив себе в разгар кризиса в одной из бесед дать понять, что предпочел бы победу немцев, что немедленно донесли до французов, он стал лишним. Но оставалось еще одно, пока что делавшее его нужным. 24 марта 1912 в Фес прибыл министр-резидент с пятью тысячами солдат, блокировавших дворец, и на стол султану положили Акт о протекторате, велев подписать, не меняя ни буквы.

Мулай Хафид отказался, заявив, что готов отречься от престола, и пусть тот, кого поставят французы, подписывает. Ему ответили: нет, подписать должен он, законный султан; Франции не нужно, чтобы пошли разговоры о том, что документ подписала марионетка. Мулай Хафид заявил, что уйдет в горы и будет драться за Марокко. Ему ответили: сколько угодно, даже задерживать не станут, но не раньше, чем подпишет документ. Мулай Хафид заявил: никогда и ни за что. Ему ответили: придется. И так шесть дней без перерыва, месье Реньо даже не уезжал из дворца, причем, на третий день переговоров солдаты встали у дверей кухни, запретив готовить еду для гарема. Мулай Хасан отказался принимать пищу. Но французы раз за разом повторяли одно и то же, и 30 марта 1912 султан Марокко, не выдержав, подписал договор.

По сути – калька с тунисского оригинала: формально государство как бы осталось, и Франция обязалась сохранять «положение религии, традиционный престиж и уважение султана», а также оказывать ему «постоянную поддержку» в случае «любой опасности, которая угрожала бы его личности или его трону или нарушала бы спокойствие в его владениях». Но вот заключать «акты, имеющие международный характер» ему теперь было запрещено. Брать займы и предоставлять концессии без разрешения Парижа – тоже.

Зато проводить «административные, судебные, школьные, экономические, финансовые и военные реформы, которые правительство Республики сочтет полезными» вменялось в обязанность, а высшей властью стал генеральный резидент, «облеченный всеми полномочиями республики в Марокко». Танжер, идя навстречу пожеланиям «концерта», - в первую очередь, Лондона, - выделили в «международную зону». Север Марокко (5% территории страны), как договаривались, передали испанским компаньонам, установившим в своей доле примерно такие же порядки.

Реакцию «улицы» на случившееся понять несложно. То же ошеломление, та же обида и та же боль, что 30 лет до того в Тунисе. Даже, учитывая специфику Марокко, острее. «На улицах, — писал в те дни Жером Дюко, клерк одной из торговых фирм Танжера,— ни одного улыбающегося лица; туземцы нехотя откликаются на слова, с которыми к ним обращаются, и вчерашние друзья делают вид, что вас не знают», - и это, повторяю, в Танжере, максимально по тамошним меркам продвинутом. О более традиционных городах и весях нечего и говорить: там минутная растерянность почти мгновенно сменилась яростью.

12 апреля, - двух недель с момента подписания не прошло, - подразделения султанской армии, покинув казармы в Фесе, при восторженной поддержке горожан начали резать всех иностранцев подряд. А затем, после неудачного штурма французского военного лагеря ворвались в еврейский квартал, учинив совершенно дикую бойню, тем более страшную, что оснований для нее не было: в отличие от евреев Касабланки и Танжера, их столичные единоверцы жили крайнее традиционно, с европейцами дел не имея. Уцелели только те, кто по призыву султана успел добраться до его дворца и спрятался за воротами, ломать которые мятежники не посмели, - глава государства как-никак считался священной персоной.

В такой ситуации, министр-резидент Реньо, администратор опытный, но сугубо гражданский, 27 апреля сдал дела преемнику, генералу Луи Юберу Лиотэ, имевшему полномочия в средствах не стесняться. И не стеснялся. А когда Мулай Хафид попытался как-то протестовать против политики «превентивных наказаний», включая расстрелы, его просто сместили и, на всякий случай, вывезли во Францию. 12 августа, - вопреки вековым традициям, без всякого участия местных элит, просто приказом министра-резидента, - султаном был назначен некто Мулай Юсеф, вскоре прозванный французами «месье Да».