Лев Вершинин - Дорога без конца (без иллюстраций)

Это соблюдалось, за этим следили специальные эмиссары МВД, приставленные к трибуналам, но все равно, происходящее пугало абсолютной беспощадностью. Из уст в уста передавались слова министра, сказанные очень уважаемому им священнику, умолявшему пощадить некоего конспиратора по каким-то очень веским причинам: «Такое исключение обесчестит правительство, дав повод сомневаться в его уважении к закону».

Вот в такой напряженной ситуации дон Диего по просьбе полковника Антонио Видаурри, которому покровительствовал, поехал в городок Килота провести смотр элитного батальон «Майпу», и там, 3 июня 1837 года, был взят под стражу, - «Вы арестованы, г-н министр, поскольку это отвечает интересам Республики» и ознакомлен с меморандумом, подписанным офицерами батальона: «Единственная наша цель - остановить кампанию в Перу, безумную затею одного амбициозного человека», прокомментировав это с отвращением: "¡Desgraciado país!, se ha perdido cuanto se ha trabajado por su mejoramiento", в примерном переводе, «Несчастная страна! Столько сделано, чтобы ее улучшить, и они готовы все прогадить…»

Впрочем, формальности формальностями, а мятежный полковник повел батальон на Вальпараисо, где, как он предполагал, с его приближением должно было начаться восстание либералов. Однако ошибся: в городе никто даже не пикнул, зато начальник гарнизона, уже известный нам Бланко Энкалада, организовал оборону, и глава путчистов, видя, что не все идет так, как думалось, велел Порталесу написать адмиралу приказ о сдаче города. В противном случае:«Вы живы чудом. Ваши преступления заслуживают сотен пуль, и если не напишете, будете расстреляны».

«Не пугайте, - ответил министр. - Я не ценю свою жизнь, она посвящена стране. Я пожертвовал личной жизнью и покоем ради нации. Я мог ошибаться, но ошибок не вижу. Впрочем, извольте», и быстро набросал: «Мой друг! Если Вы не сдадите город, меня, вероятно, расстреляют. По чести сказать, такой исход мне не по нраву, поскольку в среду важное совещание, но прошу Вас исходить из военной и государственной пользы, как поступил бы в таком случае я сам».

Скорее всего, сеньор Видаурри рассчитывал на другое, но другого не было, и пришлось послать в штаб адмирала то, что было, - а вечером 5 июня, когда подошел к Вальпараисо, на окраинах, в предместье Серро-Барон, его уже ждали готовые к бою войска. И бой вышел горячий, аж до утра, но еще ночью капитан Сантьяго Флорин, пасынок Видаурри, оставшийся сторожить арестованных, посадил Порталеса и его секретаря в карету, вывез к месту, где шло сражение, высадил министра и велел солдатам его расстрелять.

Солдаты, однако, не решались, и только когда капитан, взбешенный негромкой репликой арестованного: «Это, конечно, не мое дело, милейший, но вы поступаете неразумно, и скоро в этом убедитесь», выхватил саблю, грозя всех порубить, кто-то посмел. Всего две пули. Первая в подбородок, вторая в спину. Потом, когда министр уже не смотрел в глаза, в ход пошла сталь: пять или шесть штыковых, колотых ран и одна от сабли, рубленая. Было 3.32 утра 6 июня 1837 года, и тело, над которым плакал осталенных в живых секретарь, разъезд победителей обнаружил всего через три-четыре часа.

Итак, дон Диего погиб. Глупо, неожидано, - но путч, никем так и не поддержанный, провалился. «Майпу» расформировали, солдат выпороли, офицеров, взятых на поле боя, расстреляли. Видаурри, бежавший с поля боя и заочно разжалованный, почти четыре месяца метался по стране, пытаясь найти убежище, собрать людей или перейти границу, но границы были на замке, на всех дорогах стояли патрули, и никто к нему не шел, а за любую помощь преступнику был обещан расстрел, и перед ним закрывались все двери.

Уйти не получилось. На суде Антонио Видаурри надменно молчал, но содержимое его портфеля, найденного на поле боя, говорила сама за себя: переписка полковника свидетельствовала, что он, если бы взял Вальпараисо, либо, при удаче, впустил бы в город эмигрантов, либо, ежели что, уплыл в Перу. Капитан Флорин был куда разговорчивее, убеждал судей, что действовал по устному приказу отчима (так ли это осталось неведомо), но готовность к сотрудничеству не помогла, да и не могла помочь.

Приговор был понятен заранее. 4 октября всех подсудимых публично расстреляли на главной площади Вальпараисо, под веселую музыку. Затем, согласно приговору, голова полковника была выставлена на обозрение (ее потом кто-то снял с шеста и выбросил в канаву), тело скормлено свиньям, а правую руку капитана бросили на том месте, где расстреляли Порталеса, тела свиньям не бросив, реакция же общества была бурной.

В абсолютном большинстве чилийцы скорбели, - дона Диего, как выяснилось, если и не любило, то ценило и уважало большинство, и оппоненты тоже. Мануэль Ренгифо, например, плакал. Кузен же полковника, дравшийся против путчистов у Серро-Барон и даже лично пометивший главу мятежа клинком, изменил фамилию, на улице мятежника иначе как «собакой» не называли.

Были, конечно, и несогласные, кое-кто, наверное, злорадствовал. Даже наверняка. Но они разумно не светились, и лишь много времени спустя поднявшие голову либералы объявили сеньора Видаурри «предтечей пробуждения либеральных идей, смело восставшим против авторитаризма и ненужной войны» (Бенхамин Викунья Маккена), А по большому счету, ничего не изменилось. Как говорил сам Порталес, «если машина работает исправно, я не нужен…»

Итак, Диего Порталес ушел на покой. Он, работая сутками и неделями напролет, всегда говорил «отдохну потом», и вот это «потом» настало. Рано, нежданно, бестолково и безвозвратно. Что ж, с классикой не поспоришь. Человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус! – и тем не менее, бывают люди, даже смертью своей толкающие вперед дело своей жизни.

Своего «труженика и мученика» Чили проводила в последний путь по первому разряду, с приспущенными флагами государства, которому он служил, под молитвы «князей церкви», многим ему обязанной. Сердце по требованию народа и властей Вальпараисо, было оставлено в городе, который он так любил, в целом же тело, забальзамированное светилом, специально выписанным из Франции, обрело приют в кафедральном соборе Сантьяго, - а настроение общественности, разогретой речами и колокольным звоном, переломилось.

Если раньше очень многие войны не хотели, боялись, не видели в ней смысла, сомневались в ее нужности, то теперь, когда вмешательство соседей в чилийские дела, да еще в такой форме, стало очевидным, Чили требовала отмщения, - не столько даже перуанцам, по общему мнению, «стенавшим под игом боливийского диктатора», сколько лично «диктатору». И никого не волновало, что причастность Санта-Круса к «трагедии в Килоте» не доказана, - это не доказано и поныне, но ведь неважно, знал он или не знал: соучастие эмигрантов не оспаривал никто, а они кушали с рук маршала, и стало быть, вся ответственность лежала на нем.