Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

Например, Хрущев подхватил сталинскую инициативу проведения в Большом театре декад искусства национальных республик. Артистам Большого это представлялось настоящим бедствием, поскольку на время декад тысячи людей – оркестры, хоры и танцевальные коллективы республик – наводняли театр, а его нормальная работа останавливалась.

Но Хрущев также выдвигал идеи, которые Сталину определенно не пришлись бы по вкусу. Будучи, как уже было сказано, человеком малообразованным, Хрущев перед людьми творческими, по-видимому, испытывал комплекс неполноценности. Он их не понимал и боялся, а потому постоянно пытался как-то унизить. При нем был возрожден старый пролеткультовский слоган о том, что профессиональное искусство вообще не нужно. Его, по мысли Хрущева, в скором времени должны были заменить многочисленные самодеятельные коллективы.

Эту бредовую хрущевскую идею с упоением пропагандировала его ставленница Фурцева, министр культуры с 1960 года. Когда на одном из театральных собраний она с упоением фантазировала перед сидящими в зале артистами о том, как в грядущем замечательном времени их работу будут выполнять участники самодеятельности, да еще и бесплатно, ее прервал сочный, хорошо поставленный голос знаменитого мхатовца Бориса Ливанова, известного своими смелыми, иногда даже дерзкими выходками: “Екатерина Алексеевна, а вы бы пошли к самодеятельному гинекологу?”

Оттепель (понятие, введенное Ильей Эренбургом) после смерти Сталина была, вероятно, неизбежна, но в сознании современников она связана с именем Хрущева. В его эпоху на сцену вышли так называемые шестидесятники. Представители разных воззрений и даже поколений, они были объединены желанием сказать новое слово в искусстве и выйти с ним на мировую арену. Как воскликнул тогда молодой поэт Евгений Евтушенко: “Границы мне мешают… Мне неловко не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка”.

К шестидесятникам я отношу и Плисецкую, и Щедрина, и, разумеется, их близкого друга, поэта Андрея Вознесенского. Мне нравится его определение оттепельной, революционной эстетики Плисецкой: “Балет рифмуется с полетом. Есть сверхзвуковые полеты. Взбешенная энергия мастера – преодоление рамок тела, когда мускульное движение переходит в духовное”.

Шестидесятники жаждали свободы самовыражения и общения с Западом. Но Хрущев считал, что за границей представлять Советский Союз может только он, “коммунистический лидер номер один”, как он сам себя гордо характеризовал, а зарвавшейся интеллигенции нужно вправить мозги, запугать ее. Этим Хрущев и стал заниматься во время серии своих печально известных встреч с советской культурной элитой. Как говорил мне скульптор Эрнст Неизвестный: “Этот человек отменил сталинский террор, но не знал, как управлять без нагнетания страха”. Поэтому Хрущев начинал вдруг орать: “Вы что думаете, мы арестовывать разучились?!”

На одной из таких встреч Хрущева с деятелями культуры присутствовал и Щедрин. Он с ужасом вспоминал его безумную речь, “испепеляющую криком, истерией, гневом и негодованием”. Хрущев поучал писателей, как им надо писать, художников – как рисовать, а композиторов – как сочинять музыку. Вернувшись домой, Щедрин рассказал об этом Плисецкой. Она отреагировала со свойственной ей ироничностью: “Ах, жаль, что не нашлось у вождя времени поучить и нас балету. Может, узнали бы мы чего несусветного…”

Эти вспышки Хрущева фатально подорвали доверие и симпатию, которыми он поначалу пользовался. Постепенно укоренялась идея, что Хрущев как лидер чересчур неустойчив, непредсказуем, а значит, опасен. Это в конце концов и привело к падению Хрущева в 1964 году.

Пришедший на смену Хрущеву Леонид Брежнев был его полной противоположностью: мягкий, доброжелательный, обходительный. Быть может, поэтому его и выбрали новым генсеком КПСС. Номенклатура смертельно устала от хрущевских бесконечных организационных перетрясок и ораторских громыханий. Она хотела стабильности и спокойствия. Ей не нужен был новый “сильный человек” в Кремле.

Брежнев производил обманчивое впечатление слабака. О нем поговаривали как о временном лидере. А он в итоге продержался у власти восемнадцать лет – на семь лет больше Хрущева. Удалось это Брежневу в значительной степени потому, что он был гораздо осмотрительнее.

Брежнев никогда публично не повышал голоса, всегда уважительно и даже ласково разговаривал с деятелями культуры, подражая в этом смысле скорее Сталину. Но, в отличие от Сталина, он умел принимать к сведению различные точки зрения. В области культуры он поначалу поощрял сравнительно мягкую политику, заявив, что хочет установить с интеллигенцией “доверительные отношения”.

В молодости Брежнев мечтал стать актером и даже участвовал в театральной самодеятельности. Уже став партийным лидером, он иногда удивлял окружающих тем, что мог, выпив рюмочку, начать декламировать нечто неожиданное, вроде стихов символиста Дмитрия Мережковского (они входили в некогда популярные антологии для чтецов).

Но при этом – будучи человеком более образованным, чем Хрущев, – Брежнев в каждодневное управление культурой не вмешивался, перепоручив это дело чиновникам: той же Фурцевой, а впоследствии Петру Демичеву. Вообще, идеологическими вопросами он заниматься не любил, но следил за тем, чтобы и в этой области поддерживалась некая официозная стабильность. Он по праву считал себя хорошим организатором и неплохим психологом и следил за тем, чтобы государственная лодка не раскачивалась.

Сам Брежнев в молодости считался красавцем и дамским угодником, сохранив свою жовиальность и в более поздние годы. Плисецкая вспоминала, как он, “кокетничая ямочками на щеках и поигрывая смоляными бровями”, подвозил ее домой в своем вместительном бронированном автомобиле. В машине Брежнев декламировал зычным голосом, даже всхлипывая, сентиментальные стихи Есенина. При этом подвыпивший вождь не забывал “по-медвежьи” (по выражению Плисецкой) цапать балерину за колено. Всё это колоритное “ухаживание” Брежнева проходило под бдительным наблюдением охранника, сидевшего на переднем сидении рядом с шофером.

Подобная приватная вольность нравов новой партийной верхушки резко контрастировала с официальным ханжеством. Тут надо заметить, что в России традиционно сдержанно относились к общественным манифестациям сексуальности, говорить об этом было не принято (всем известна летучая фраза 1980-х годов о том, что “в СССР секса нет”).

Точно так же дело обстояло и в дореволюционной России. Вот один из множества примеров. Когда в 1875 году Лев Толстой опубликовал свою “Анну Каренину”, Михаил Салтыков-Щедрин резко отозвался о ней как о “сочинении об улучшении быта детородных частей”, хотя роман Толстого был вполне моралистическим и осуждал адюльтер. В первые послереволюционные годы право женщины на свободную любовь декларировалось во всеуслышание, но при Сталине всё это ушло в подполье.