Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

Вот запись Кацмана: “Сталин называет фамилии: Мутных, Трофимов, Славинский. Все они нетвердые люди, но больше всех Сталина удовлетворил Славинский. Он знаком с искусством, он объединяет, он организатор”. На вопрос Кацмана о том, что́ Сталин понимает под словом “организатор”, тот ответил: “Организатор – это человек, который объединяет около себя людей, отбрасывает негодных, легко общается с коллективом и борется с противником. Конечно, организатор не может быть со всеми в хороших отношениях” [361].

Славинскому идея Сталина о присвоении званий заслуженных артистов Голованову, Обуховой и Держинской не понравилась. По этому поводу Луначарский известил Сталина: “…Я лишён возможности выполнить Ваше пожелание, которому я лично сочувствую” [362].

В ответ Сталин написал Луначарскому письмо, которое в эпистолярии вождя является беспрецедентным. Никогда уже Сталин не выразился столь смиренным образом по поводу своих личных преференций в области культуры.

Это яркое свидетельство того, что в 1925 году Сталин был вынужден еще лавировать и смирять свое самолюбие: “Уважаемый тов. Луначарский! В делах искусства, сами знаете, я не силен, и сказать что-либо решающее в этой области не смею. Я думаю и продолжаю думать, что Россия ничего не потеряла бы, если бы было присвоено звание «заслуженных» в числе многих других еще трем безусловно способным работникам искусства. Но так как профсоюз возражает, то было бы неуместно настаивать на «присвоении». С коммунистическим приветом. И.Сталин” [363].

Да, Сталин мог притвориться смиренным, когда это было необходимо. Но он был также чрезвычайно злопамятным. В 1937 году несчастный Славинский был расстрелян по обвинению в “участии в контрреволюционной террористической организации”.

В те годы Сталин был вынужден осторожничать не только с мощными профсоюзами, но и с советскими органами театральной цензуры.

Еще при жизни Ленина, в феврале 1923 года, специальным постановлением Совнаркома было создано Главное управление по контролю за зрелищами и репертуаром при Главлите РСФСР (сокращенно Главрепертком, или ГРК). Заведующим музыкально-театральной секцией ГРК стал журналист с дореволюционным стажем Владимир Блюм – неистовый сторонник Мейерхольда и “левого” театра.

В постановлении Совнаркома декларировалось: “Ни одно произведение не может быть допущено к публичному исполнению без разрешения Главреперткома… ‹…› Для обеспечения возможности осуществления контроля над исполнением произведения все зрелищные предприятия отводят по одному месту, не далее 4-го ряда, для органов Главного комитета и отдела политконтроля ОГПУ, предоставляя при этом бесплатную вешалку и программы” [364].

За нарушение этих установлений Совнарком грозил суровыми карами согласно статье 224 Уголовного кодекса РСФСР.

В опубликованных уже в хрущевские времена воспоминаниях Осафа Литовского, одного из ведущих сотрудников ГРК, говорилось с неслыханной откровенностью: “Советский контроль не мог ограничивать свою деятельность разрешениями и запрещениями, – она вынуждена была входить в самое нутро творческого процесса театра. Такой цензуры не было во всей истории мирового театра” [365].

Большой театр находился под особым контролем Главреперткома. Его репертуарная политика, сравнительно мало изменившаяся с дореволюционных времен, воспринималась Блюмом как вызывающее отрицание запросов советской власти. ГРК гневно требовал “все силы, время и средства отдать на постановку новых опер и балетов, более созвучных переживаемой эпохе”, а Большой, по их мнению, эти требования просто-напросто саботировал.

Вот пример. В 1923 году ГРК стал принуждать директора Большого театра Елену Малиновскую к внесению изменений в опере Римского-Корсакова “Ночь перед Рождеством”. По их мнению, появляющуюся в опере в образе благодетельницы Екатерину II следовало показать взбалмошной дурой либо вообще заменить на некую условную сказочную царицу.

Но непреклонная Малиновская в ответ заявила, что никаких изменений или купюр в опере “Ночь перед Рождеством” она делать не будет, хотя и обещала “ставить эту оперу лишь в крайнем случае” [366].

В других подобных случаях Малиновская и Луначарский отбивались от требуемых ГРК изменений ссылками на возможный “слишком большой материальный ущерб”.

Главреперткому приходилось учитывать, что за спиной Малиновской и Луначарского стоял Сталин. И тогда на свет появлялось вот такое вынужденное, но тем не менее весьма злобное по тону постановление ГРК: “Несмотря на то что характер репертуара Большого театра не соответствует идеологии Советской Социалистической Республики, принимая во внимание ряд сложившихся объективных обстоятельств, утвердить репертуар этого театра на новый сезон” [367].

Решительная Малиновская четко сформулировала свою позицию в важном документе, озаглавленном ею “Декларация. Идеология Большого театра”. В этом документе явно ощущается влияние мыслей Луначарского и Сталина: “Большой театр, который есть и должен быть образцовым художественно-музыкальным учреждением, средоточием оперной и балетной культуры страны и рассадником этой культуры, ставит себе задачей сохранение богатств русской и иностранной музыкальных культур, созданных опытом многих и многих десятилетий хотя бы идеологически враждебного нам общества, но ценных для создания грядущей новой культуры человеческой” [368].

Однако ГРК не прекращал попыток установить свое первенство в деле контроля над репертуаром Большого. Предъявлялись, например, такие претензии: в “Кармен” из работницы табачной фабрики в Большом сделали, игнорируя ее классовую принадлежность, “фантастическую цыганку”, в постановке “Аиды” “пропагандируется воинствующий итальянский национализм”, а “Лоэнгрин” – опера “с католическим душком и мистическим уклоном”. В этом, по мнению членов ГРК, и заключалась реакционная идеология Большого театра: упрямое консервирование всего старого, “чтобы было не хуже, чем прежде” [369].

Главрепертком требовал, чтобы партия и государство дали наконец жесткие директивы относительно того, что можно и чего нельзя ставить в Большом театре. В ответ они получили весьма определенное заявление наркома Луначарского: “Этого сделать нельзя. ‹…› Они хотят, чтобы правительство стало на их точку зрения, а партия и государство не желают стать на точку зрения того или иного течения, той или другой школы, и они не могут этого сделать, а, вероятно, укажут лишь на то, как надо относиться к пролетарскому искусству и к его задачам и как вносить жизненность в борьбу с вредными влияниями. Вот такую директиву могут дать партия и государство” [370].