Ирина Осипова - «Шпионы Ватикана…» [О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел]

Надо признаться, что до 1949 года большей части зеков не нужно было даже одеваться на двор, потому что они и не раздевались: нам не давали тюфяков, подушек и даже самого убогого одеяла, как я рассказывал выше. Хотел я дать читателю отдохнуть от тягот, не получилось; а что поделать, таков был отдых, доступный нам, несчастным каторжникам, в советском раю.

Впрочем, кто выспался, тот может пойти в клуб, построенный осенью 1949 года, или с июля-августа 1952 года — на футбольное поле, но и там он не найдет большого утешения. В клубе, если устраивают концерт, то исполняют вещи по памяти и на нескольких убогих инструментах; а если показывают фильм, то только о «героизме» ударников как бы в назидание: смотрите, мол, как надо работать! А то показывают «успехи» в строительстве социализма, бахвалясь так, что нашим истрепанным нервам невмоготу… На футбольном поле можно увидеть лучшего игрока бывшей венгерской сборной. Но как может играть человек, отработав десять-двенадцать часов в шахте? И как можно играть на покрытии из угольных отходов, насыпанном поверх мерзлой глины и превратившемся в хлюпающую жижу?

«А праздники в лагере признавались?» — спросят меня. Тут надо различать между религиозными праздниками и светскими. Я мог бы просто ответить: да, признавались. С той лишь разницей, что в религиозные праздники заставляли больше работать, чтобы их принизить, а в светские — устраивали торжества.

Не подумайте, что зеков радовали эти торжества. Праздников было всего два: 1 мая и 7 ноября. Начинают праздновать их за месяц-полтора, созывая общее собрание. На собрании начальник лагеря и помощник по труду после горячего вступительного слова обращается к начальникам участков, цехов, прорабам, бригадирам и десятникам, предлагая обсудить обязательства по перевыполнению плана на первое или второе полугодие. Разумеется, ни о каком обсуждении нет и речи, все должны принять обязательства, спущенные сверху, но поскольку в СССР все делается «по воле народа», то надо создать видимость соревнования между участками и цехами.

Начальники участков и цехов по понятным причинам усердствуют — обещают резко повысить производительность социалистического труда. Одни берутся увеличить добычу на четыреста тонн, другие на четыреста пятьдесят, третьи на пятьсот. Запрашивают бригадиров и мастеров: среди них, конечно, тоже хватает подхалимов и выслуживающихся перед начальством, но все же их эти обязательства касаются ближе, и им хочется на землю спустить зарвавшихся, но они либо боятся говорить, либо говорят впустую. Если в толпе находится смельчак, поднимающий голос протеста, то начальство делает вид, что не слышит, или шикает на него.

После «обсуждения» и «взятия обязательств» рабочие должны встать на вахту и потрудиться в честь праздника трудящихся: к 1 Мая шахта выдаст на-гора две тысячи тонн угля сверх плана. Так что подготовка к празднику — это своего рода покаянная епитимья; дьявол заставляет поститься и каяться дважды: перед майским праздником и перед советским «рождеством» революции.

Наконец наступает праздник, продолжающийся два дня, но многих освобождают от работы только на один день. Обед тоже особенный: вместо обычной каши дают уменьшенную порцию «макарон», то есть клейкой белой массы, чуть политой подсолнечным маслом, а вместо рыбы дают двадцать пять-тридцать грамм свинины и на третье — сладкое, то есть немного теста, присыпанного сахаром. Добавим, что за эти щедрые подачки у нас отнимают часть пайка: так, порцию сахара, которой нам подсластили праздник, будут сокращать две недели до или две недели после праздника. Правильно я сказал своим товарищам по несчастью: «Видно, наши начальники хотят внушить нам стойкое отвращение к коммунистическим праздникам».

А один раз у нас был праздник сверх обычных двух: семидесятилетие Сталина. Подготовка шла грандиозная: по всей стране во всех отраслях хозяйства развернулось неслыханное соцсоревнование (по описанной выше методе); как же могли остаться в стороне зеки, столь горячо любимые великим Вождем! Весь 1949 год только и разговору было, что о перевыполнении плана.

Наконец наступила торжественная дата 21 декабря. Несколько наивных коммунистов ожидали невесть каких послаблений! Что объявят амнистию, дадут выходные, устроят угощение… Дождались, как же! Работали как всегда, ели баланду как всегда. Само торжество состоялось вечером 20-го в Большом театре, нас же включили в него посредством трансляции, дали послушать подхалимские речи великому тирану, произнесенные лизоблюдами, в том числе из свободных стран.

Легко представить, с каким упоением я выслушал слова, адресованные великому человеку маленьким человеком Паль- миро Тольятти, сказанные им сначала по-итальянски, потом по- русски: итальянский акцент чувствовался, но он не оскорблял слуха вождя, чей грузинский акцент гораздо сильнее досаждал русскому слуху. Пальмиро был скуп на слова, но щедр на похвалы: кульминацией было обращение к Сталину как к «чтимому учителю».

Тут я так взволновался, что не мог удержаться от восклицаний: «Какой позор! Этот… приехал из прекрасной и цивилизованной Италии в страну, где царит варварство, и унижается перед кавказским монстром, который хуже всякого Нерона, и еще называет его учителем, „чтимым учителем“! Да если бы итальянское правительство следовало практике этого учителя, то тебя, товарищ Тольятти, схватили бы на итальянской границе и приговорили к виселице или хоть к двадцати пяти годам каторги. Что бы сказал твой „учитель“, если бы советский депутат отправился в Америку или в Англию и там превознес бы Трумэна или Черчилля, как ты превозносишь эту кавказскую бестию?»

Заметим, что по возвращении на родину Тольятти остался депутатом, может, хоть тут у него мелькнула мысль, что надо сказать спасибо настоящей демократии? Хочу здесь, кстати, привести слова, которые годом раньше я слышал от русских в связи с покушением на Тольятти: «Ваши итальянцы плохо владеют оружием»; «Как можно было дать осечку по такой цели?»; «Если бы эта каналья (русские позаимствовали из итальянского языка слово каналья ) попалась не к ним, а нам в руки, уж мы бы с ним разделались».

— А что вы-то против него имеете? Что плохого он сделал русским?

— Что сделал? Его Москва подкармливает, он наш хлеб ест. И коммунизм по всему миру насаждает на нашу голову.

Тем утром у моего соседа, отца Иосифа К <���овалъского>, начинался выходной день. Когда я пошел на завтрак, он сказал, что я могу съесть и его порцию. «В кои веки можно полежать, так зачем подниматься на такой завтрак. У меня есть хлеб, который дал нам начальник, немного сала и чернослива из последней посылки. Мне пока хватит». Вернувшись в барак из столовой, я положил ему кусок селедки от его законного завтрака, но он отказался, добавив: «Если хотите оказать мне услугу, вот вам банка, принесите мне кипятка». Пока я заворачивал последние сто пятьдесят грамм хлеба (от 400 полученных) в тряпицу, когда-то белую, а теперь бурую, которую я использовал только для хлеба, отец Иосиф протянул мне кусочек сала: