Денис Горелов - Родина слоников (сборник)

Остальные разлили по Европе бликующую благодать юности и смотрели куда-то ввысь в ближние миры и завтрашний лучший день. Только там у них новый мир вызванивали колокола, а у нас куранты. Там влюбленные аукались на камнях седых галерей, а у нас среди колоннады ЦПКиО. А Москва-реку на стрелке у Котельников от Сены и не отличишь.

А в остальном у них так же любили снимать невест, голубей, листву и блаженное ничегонеделанье, обязательное для ощущения рая.

Без войны.

Война была давно, жизнь назад, но 50-е прошли под игом старших, которые учили, наставляли и трахали мозг — а к 60-м сникли и только неубедительно скандалили. В метро («Очень умный, да? Ты смотри, как бы тебе кто-нибудь вскорости не дал бы по шее!»). На проспекте («А ты кто такой? Раз копаем — значит, надо, понял?»). В парке («Скажи, рисовал лошадь? Рисовал лошадь, говори!»). На прудах («Вы пройдите в больницу. Собаку — на живодерку. А хозяйку — под суд»). Но они сами уже чуяли, что остаточные пережитки, и задирались неумело. В войну и после в мире случился бэби-бум, прирост населения достиг африканских размахов, и к 60-м подросшая молодежь оказалась в уникальном большинстве. На злобу вчерашнего дня она просто шла в подъезд целоваться или на бульвар мороженое есть. За нею была сила и снисходительность.

Все у них было свое. Свой Пушкин с бегущей строкой на торце «Известий» — единственной на то время в Москве. Свой Гоголь, сосланный за хмурость во двор дома, где жег второй том «Мертвых душ» (его там из шланга моют). Свой Маяк на одноименной площади.

Своя Москва, по которой ходили в кедах, плавали на байдарках и знались с пушкинским потомком, который края в «Торпедо» играет. И Красная площадь была проезжей: автобусы видно. И кино «Россия» еще звали меж собой просто «Центральным» — это у Шпаликова есть.

И все свое было общим. Европа, 20 лет назад принужденная к разделенному на всех горю, несытости, тревоге, преждевременной взрослости, теперь повально целовалась, танцевала, дерзила старшим, знакомилась навсегда и ссорилась на час, каталась на аттракционах, прислушивалась к эху каменных сводов, мокла под дождем, куда-то опаздывала, торопилась жить. Америка не знала войны — и этого кайфа первого дыхания тоже. Зато с этой стороны шара впридачу к довоенному венецианскому завели сразу три фестиваля — и всюду удивлялись единому строю души.

А сюжет? Да ничего особенного. Один женится. Другой у третьего девушку уводит. Третий поет. Взять «Молодых мужей» или феллининых «Маменькиных сынков» — так и они отлично встанут под это описание.

И в героях нет ничего сверхсущественного, а только рядовые имена Коля, Володя, Саша и Лена, обычные интересы и обычные занятия. И день, начавшийся и закончившийся танцами на асфальте, был обычным московским днем. И даже фея, гуляющая ввечеру мимо с зонтиком на волшебных каблучках, была самая обычная — просто Ирина Скобцева, способная в минуту сотворить чудо и отпросить Золушку на ночь. «Как маму зовут? Как меня зовут? Как тебя зовут? Не за что». Цок-цок-цок.

У них все-все было хорошо, и они знали, что так будет всегда.

Теперь — просто не могло быть иначе.

1965, «Мосфильм». Реж. Олег Ефремов, Гавриил Егиазаров. В ролях Олег Ефремов (корреспондент) + весь театр «Современник» без исключения. Прокат 3,2 млн человек.

Парадокс: чистого пролетарского кино в Советской России не было. Где угодно было, а в самой что ни на есть кумачовой колыбели — не было, и все. По досугу, развитию, интересам русский пролетарий в жизни и на экране сравнялся с классическим мещанином, утробным городским обитателем, сделавшись кто скопидомом, кто пьянюшкой, кто чубатым ухарем с гитарой. План, трелевка и шпиндель от роду не интересовали даже тех, кто знал, что это такое; интрига мозолистого кино вечно вертелась вокруг служебного романа («Высота», «Большая семья», «Алешкина любовь», «Весна на Заречной улице») либо вокруг выпивки и связанного с ней пособничества врагу, расхитителю и лодырю («Большая жизнь», «Неподдающиеся»). Такая центральная составляющая итальянского, британского, даже американского рабочего кино, как борьба с работодателем за прибавочную стоимость («Гроздья гнева», «Два гроша надежды», «В субботу вечером, в воскресенье утром», «Рабочий класс идет в рай»), в России отсутствовала онтологически, права были добыты, по труду почет — разве иногда бюрократ не давал вихрастому стажеру койку в общаге, но одумывался практически мгновенно. Гегемон обабился, завел радиолу, стал копить на кооператив и шастать на сторону — короче, соорудил себе классический мещанский закут с удобствами. Разве для чувства общности и локтя он все время кричал: с дебаркадера на баржу, с балкона во двор, с бытовки на кран, из кухонной амбразуры в обеденный зал и просто так, чтоб перекрыть грохот речных дизелей и металлорежущих станков. Крик от веку скрадывал недостатки актерского воспитания — и если главные герои в кепарях и спецовках — Рыбников, Баталов, Белов — просто от избытка чувств чумазо улыбались, то вокруг них вечно стоял задорный, нахрапистый, непроходимый коммунальный хай.

Вот в такой момент неосознанного измельчания и заката целого жанра театр «Современник» решил идти в ногу со временем, встал на рабочую вахту и принял бригадный подряд. Главный режиссер О. Н. Ефремов в качестве северной шабашки написал, поставил и занял всю труппу в производственной фреске «Строится мост» — даже развратно и безнадежно городского М. М. Козакова. Ему наклеили усики, обозвали Мамедовым и сунули к девкам в огород в старом амплуа кастильского соблазнителя. Городок производил диковатое впечатление, целиком до последнего киоскера состоя из артистов театра «Современник». Мамедова прорабатывает на собрании комсорг Людмила Крылова, ее отчитывает главный инженер Кваша, к тому рвутся на прием за дюбелями и научной организацией труда прораб Сергачев и парторг Заманский, мимо скандалит за зарплату бригадир Табаков, хвастает масштабами шофер Земляникин и просто прогуливается в гавайской рубашке буксирщик Даль. Притом известно, что театральный эпизодник в корне отличается от киношного, знающего свой шесток и роль заскорузлого трудового фона. Театральный Робинзон с любого крыла хочет вылезти на центр и дать антраша. Объединяющего действие столичного корреспондента в исполнении впитывающего трудовой азарт Ефремова постоянно трясут за лацкан о международном положении, турнирных видах «Нефтяника», поведении вальцовщика Снегирева, перечислениях наложенным платежом и о том, знает ли он поэта Евтушенко («А говорили — интересный человек!»). Его постоянно знакомят с мужьями и женами (культработница Волчек — со своим реально тогдашним супругом начучастка Евстигнеевым, Крылова — с тоже вполне благоверным Табаковым и т. д. по нисходящей, причем есть подозрение, что все экранные матримонии и менее известных артистов присутствуют и в жизни). Ему пеняют на современный репертуар и вовлекают в семейные неурядицы, чтоб знал. И чем ближе экранные хитросплетения к действительности — тем больше сквозит основная фальшь. Группа рафинированных московских лицедеев с Триумфальной площади переодевается в шершавое и сапоги и едет на субботник истошным криком изображать простонародье. Поскольку времени на экране у каждого в среднем полторы минуты, ему достается его стандартная многажды отыгранная маска, из которой он скорострельной речью пытается выжать зараз все. П. Щербаков бегло исполняет мордатого райкомовского топтыгина, В. Заманский — озабоченного парторга-фронтовика, Н. Дорошина — заполошную тараторку в ситчике, Г. Волчек — доверительную тетю с претензией, В. Павлов — панибратского делягу-соглашателя, Табаков — неравнодушного паренька, Козаков — Мамедова. Когда всем надоедает юркать, шнырять, колготиться, пробегать на заднем плане с ворованной по пьянке трубой, лопотать, базлать, трандычить, все замирают морской фигурой, уносятся глазами вдаль и поют задушевную песню. Камера вместо прыжков и коловращений медленно путешествует по лицам, и видно, до какой степени их всех и в отдельности пришиб неореализм и насколько они все полагают перманентный босяцкий скандал на ярком солнце настоящим искусством. Уже давно и безнадежно иссяк Росселини, уже ушла от него с детьми когда-то столь же зачарованная странница Ингрид Бергман, уже порвали с черно-белыми неореалистическими ересями потомственные аристократы Антониони и Висконти — и только раз навсегда пришибленные эгалитарным средиземноморским веслом русские разночинцы все не могут слезть со своих привязанностей и оценить их со стороны трезвым глазом. Русская любовь долгая и заунывная. У них до сих пор главная певица Пугачева, старый конь лучше новых двух, а президента хотят на третий срок.