Владимир Тихонов - История Кореи. Том 2. Двадцатый век

В целом, хотя амбициозные планы повышения производительности сельского хозяйства за 1920–1925 и 1926–1929 гг. были выполнены лишь приблизительно на 60 %, товарность корейского сельского хозяйства значительно окрепла. Экспорт риса в Японию увеличился за 1920— 27 гг. почти в 4 раза, и доля корейского риса на японском рынке достигла к 1930 г. почти 15 %, к немалой выгоде крупных и средних землевладельцев Кореи. Мелкие же землевладельцы продолжали разоряться под непосильным бременем расходов на удобрения и орошение, под грузом долгов — ростовщики, корейские и японские, требовали до 70–80 % годовых за ссуды без обеспечения. Процент безземельных арендаторов в корейской деревне увеличился с 40 % в 1920 г. до 52 % в 1933 г., и приблизительно 48 % всех крестьянских дворов в 1930 г. регулярно голодали каждую весну, не в силах дотянуть до нового урожая. Около 25 % всего корейского населения квалифицировалось в 1931 г. как «крайне бедные» ( сегунмин ). В это число входили бродяги, нищие, разоренные крестьяне, жившие подсечно-огневым земледелием в горных районах, и т. д. Хваленая «активная аграрная политика» колониального правительства обогащала сельскую верхушку и давала ей возможность инвестировать прибыли от эксплуатации арендаторов и вывоза риса в торговлю и промышленность (в 1930-е годы такие инвестиции делало до 40 % крупных землевладельцев южных провинций Кореи), но в то же время ускоряла разорение и обезземеливание сельской бедноты.

Видя в Корее, прежде всего, поставщика риса и потребителя японских промышленных товаров, японские колониальные власти воздерживались в 1920-е годы от проведения особенно активной промышленной политики. С 1920 г. были сняты прежние ограничения на основание корейцами новых компаний (а также на японские инвестиции в Корею), но последовательной политики поощрения промышленного роста не проводилось. Тем не менее, объёмы промышленного производства увеличивались в 1920-е годы в среднем на 4,5 % в год — темпы роста, крайне необычные для колониальных стран того времени. Если темпы роста корейской экономики в целом были на уровне 2,3 % в год в 1920-е годы, то в британской Индии, например, они составляли всего около 1 %. Частично промышленный рост финансировался за счет накопления излишков в сельском хозяйстве (естественно, у крупных землевладельцев), но основным его «мотором» был поток инвестиций из метрополии. В пересчете на душу населения колонии общий объем японских инвестиций в Корею составлял к 1938 г. 37 долларов США (по тогдашнему курсу), в то время как соответствующая цифра для британских инвестиций в Индии была лишь 8 долларов. В течение 1920-х годов японский капитал постепенно подчинял себе корейский. Доля корейского капитала в экономике колонии снизилась с 13 % до 10 %, доля японского оставалась почти неизменной на уровне 78–82 %, а вот доля смешанного капитала— где первую скрипку играли японские предприниматели — возросла до 6–7 %. Даже в 1939 г. большинство акций корейских компаний не котировалось на кёнсонской бирже.

Рис. 40. На снимке — возведенное в японском квартале в центре Кёнсона в 1930 г. здание японского универмага «Мицукоси», принадлежавшего монополии «Мицуи». «Мицукоси» был первым открывшимся в корейской колониальной столице универмагом современного типа, а также одним из любимых мест для семейных прогулок корейской колониальной элиты начала 1930-х годов. Сейчас на этом месте (1-я улица Чхунму, Сеул) находится универмаг «Синсеге».

Развитие капитализма, основанное на импорте капитала из метрополии, имело и свои преимущества. Быстрыми темпами росли передовые, высокотехничные и высокодоходные секторы индустрии — гидроэнергетика, химическая промышленность и т. д. — которые корейский капитал вряд ли смог бы создать самостоятельно в столь краткие исторические сроки. Однако, с другой стороны, японские инвесторы реинвестировали значительную часть полученной в Корее прибыли у себя дома, в Японии. Кроме того, теснейшая связь, например, построенных японскими концернами предприятий химической индустрии с японским рынком (скажем, Корея вывозила в Японию в 1932 г. более половины всего произведенного ею сульфата аммония и 60 % переработанного на месте сардинового масла) означала, что их конкурентоспособность окажется под угрозой после деколонизации и введения внешнеторговых пошлин. Хотя промышленность Кореи и развивалась весьма быстрыми темпами, ее высокотехнологичные отрасли оставались придатком к экономике метрополии. Более тесной была связь с внутренним потребительским рынком у отраслей легкой промышленности, которые в середине 1920-х годов все еще доминировали в структуре корейской индустрии. 70 % стоимости всех произведенных в Корее товаров приходилось на пищевую промышленность, и 7 % — на текстильную. Платежеспособный спрос на товары этой группы повысился с 290 млн. иен в 1920 г. до 340 млн. иен в 1930 г., что дало органический импульс для расширения местного производства. Однако для того, чтобы воспользоваться относительно благоприятными условиями на рынке, у молодых корейских капиталистов не хватало ни средств, ни административной поддержки, ни знаний и навыков.

Корейскому капиталу — в основном крупным купцам, перешедшим к вложениям в индустрию — удалось установить господство в некоторых небольших нишах на рынке, например, в производстве носков (здесь к 1927 г. 60 % продукции выдавали пхеньянские заводы, в основном находившиеся в собственности национального капитала) и резиновой обуви (здесь лидировали фабриканты из Мокпхо). Но даже в относительно хорошо «освоенной» корейскими капиталистами текстильной отрасли к 1939 г. пять крупных японских фабрик выдавали приблизительно четверть всей продукции. Объем продукции, произведенной на одного рабочего, был на этих японских фабриках в 7 раз выше, чем средний показатель по Корее, что хорошо говорит об уровне техновооруженности мелких и мельчайших корейских предприятий. Не произошло в текстильном секторе и избавления от засилия японского импорта. Напротив, его объем увеличился за 1920-е годы в 1,5 раза, и составил к 1931 г. 63 % всех потреблявшихся в Корее текстильных продуктов. В целом, при том, что «культурное правление» 1920-х годов давало определенный импульс развитию корейского капитала и в этом смысле являлось уступкой колониальных властей по отношению к корейским предпринимателям, корейский капитал оставался относительно слаб и того режима наибольшего административного благоприятствования, которым пользовались японские монополии, не имел. Даже самые большие и хорошо оборудованные корейские заводы, принадлежавшие национальному капиталу, блекли по сравнению с промышленными предприятиями в других странах Азии, не говоря уж о Европе и США. Так, к 1930 г. на прядильных и ткацких фабриках индийского концерна «Тата» было 274 тыс. челноков и 7 тыс. станков, а у крупнейшего корейского текстильного магната Ким Ёнсу на фабриках «Кёнсонской текстильной компании» — всего 62 тыс. челноков и 2 тыс. станков.