Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

Большую часть территории Широкопадского района присоединили к Александровскому району, поселок Пильво — к Смирныховскому.

Край тот давно заброшен, почти сорок лет там нет ни одной живой души, но при воспоминании о Широкой Пади миловидное лицо Лидии Ивановны Клочковой светлеет и не гаснет даже тогда, когда по щеке бежит невольная слеза. Она тоже работает в архиве и, узнав про мой интерес, пришла сказать свое слово.

Чтобы не мешать сослуживцам, мы уходим в зал заседаний, где прохладно и мрачновато, несмотря на обилие окон.

— Не понимаю, зачем современные богачи строят многоэтажные особняки, дворцы с несчетным числом комнат? Неужели в хоромах человек становится лучше? Помните пушкинскую Татьяну Ларину? Больше всего меня трогают ее слова в последней главе «Евгения Онегина»:

Лидия Ивановна в смущении шепчет стихи, заученные когда-то для школьного урока. Оказалось, для нее они имеют сокровенный смысл.

— Мою маму звали Татьяной, в девичестве она носила фамилию… Ларина! Татьяна Ларина из Рязанской области. Во время войны мама схоронила в Широкой Пади двух малолетних сыновей. Скосила моих братиков эпидемия дизентерии, а если точнее, бедность и отсутствие догляда. Мама по шестнадцать часов работала в столовой, за ночь вымешивала мешок муки на лапшу, чтобы утром накормить рыбаков. Домой забегала на час, успевая сготовить скудное варево. Памятью о тех годах остались две могилки да медаль «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.», врученная маме б марта 1947 года председателем Широкопадского райисполкома Василием Михайловичем Поживиным.

И все же самые счастливые годы пашей семьи прошли в Широкой Пади, в нашем семейном доме, по которому я тоскую до сих пор. Отец мой, Иван Григорьевич Холии, начал строиться еще в 1937 году, как только высадился с группой вербованных на сахалинский берег. Он осушил болотистое место недалеко от сопки, и получился широкий двор, где вместилось все: и дом, и сарай, и погреб, и палисадник, и качели для нас. Дом сначала был небольшой, но по мере того, как росла наша семья, отец делал все новые и новые пристройки. Ко времени моего отрочества в нем было просторно, я имела отдельную комнату. Папиными мастеровыми руками была изготовлена вся домашняя мебель: столы, табуретки, лавки, этажерки для учебников, одежные шкафы, книжные полки. Отец покупал много книг, питая особую страсть к историческим сочинениям, в часы досуга увлеченно читал, размышлял — размышлял по-солдатски, по-рабочему, все доискивался до жизненной сути, доказывал, что жизнь наша пошла бы по другому руслу, если бы не мешали люди с корыстными устремлениями. Он глубоко почитал Иосифа Виссарионовича Сталина, в доме висел портрет вождя во весь рост в форме генералиссимуса. В семье не принято было говорить о нем в духе постановления ЦК о культе личности.

Читал отец долгими зимними вечерами, а с ранней весны до поздней осени работал на производстве и дома. Выходных у него не было, так как домашнее хозяйство требовало повседневных забот. Мы помогали родителям в меру своих сил. Какой радостью для нас был сенокос! Отец косил, а мы с сестрой ходили ворошить и грести сено. Отец обвязывал нас веревкой в талии, а второй конец прикреплял морским узлом к дереву. Сенокос наш находился на просторном плато, которое круто обрывалось у морского берега, и предосторожность была не лишней: оступись кто из нас, разбился бы о камни. Из сухого сена мы делали вязанки, отец их сбрасывал вниз и уж там ставил стог. Еще мы пололи и окучивали картошку, а осенью копали ее и убирали в погреб. Кажется, обычное дело, но мне оно радостно до сих пор. Радостно от ясной осени, от дружной семейной работы, от хорошего урожая. Жили мы не в роскоши, но сыто: в погребе стояли кадушки с огурцами, квашеной капустой, груздями, соленой рыбой. К столу всегда были свежее яйцо, молоко, творог, сметанка. И нам хватало, и продавали, чтоб живая копейка водилась в доме. А к зиме отец, бывало, и поросенка заколет.

Я родилась после войны, выросла на воле. В широкопадской тесноте были свои просторы — море, горы, тропы в сопках. Летом ватагами ходили мы в лес за грибами, за ягодами; истомившись, пили холодную воду из горного ключа. За кедровыми шишками приходилось переваливать через два-три хребта. Однажды там потерялись сестра с подругой, не пришли к ночи домой. С утра весь поселок был поднят на поиски. Нашли их, заблудившихся, перетрусивших, с мешочками, полными кедровых шишек. Попало им на орехи.

В конце июля — начале августа, когда день поворачивал на зиму, а лето на жару, когда небо отдалялось от земли, уходя в бесконечность, на побережье высыпала вся детвора, становилось шумно, как на птичьем базаре. На горячем песке мы жарились до черноты, потом неслись наперегонки в воду, взметая мириады золотистых брызг. Не было в поселке пацана, который не чувствовал бы себя как рыба в воде, не умел нырять и кувыркаться разными способами, не было девчонки, которая не умела бы плавать. После работы приходили на пляж юноши и девушки, тянулись взрослые, и тогда мы орали и шалили с новой неистовостью, потому что всем хотелось отличиться.

А какие там были роскошные вечера! Интересно было смотреть, как багровое солнце спускается к морю, окрашивая волны в вишневый цвет; ловить момент, когда оно ныряет, и тогда море сразу становится темным, долина покрывается легкой дымкой, и наступает чуткая тишина. Мы затихали в кустах, где прятались, чтобы посмотреть, кто с кем идет на танцы. От танцплощадки доносились звуки музыки, говор, смех. Домой никак не хотелось уходить, стоишь и ждешь: должно случиться что-то хорошее, волшебное. И вот далеко за сопками, как бы освещая их изнутри, загоралось вечернее зарево, оно ширилось, охватывая полнеба, наконец над хребтом всходила луна, и все попадало под ее колдовство.

На дворе страшно было только поздней осенью, когда свирепствовал шторм, черное море сливалось с мутным небом, все тонуло в холодной дождевой мгле. Тогда уютный дом становился особенно теплым и желанным. Уже к концу ноября зима полностью утверждала свою власть, засыпала снегом леса, долину, поселок. Наступала пора саночных забав. Недалеко от дома пролегала крутая дорога с поворотами, куда собиралась вся округа. Мы составляли «поезд», цепляясь друг за друга, и неслись с визгом, воем, хохотом до самой конюшни. Если передний плохо выруливал и заваливался, тогда весь «эшелон» летел под откос — где чьи ноги, головы, санки, шапки, валенки! Внизу у конюшни стояли розвальни. Вот вся орда впрягалась и волокла их на самую верхотуру. Насядем туда всей тучей: «Трогай!». Сани заскрипят нехотя, потом понесутся так, что дух замирает. Вот уж где куча мала, если кувырнемся! Не один домой с синяком приходил.