Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

Отчима мы года два звали Федькой. Потом и мы повзрослели, и он стал посолидней, такое обращение уже было не к лицу, и мы говорили ему просто: «Эй!». И только лет через пять стали звать папашкой. Одела его мама в папину одежду, и отправился Федя в Николаевск-на-Амуре, куда вербовали людей на разные работы.

Из Луговского я бегала за четыре километра в школу. Девочек-ровесниц в выселе не было, я вынуждена была ходить в один класс с двумя мальчиками. Одного, высокенького, звали Иваном, другого — Ванькой. Иван, бывало, выйдет поутру, крикнет: «Мы уже пошли, догоняй!». Часов в доме не было, я наспех одевалась и бежала. Всю дорогу спешила, прибегаю — школа заперта, через часик и они являются, смеются надо мной. Идем обратно — они осиное гнездо расшевелят, сами успеют удрать, а осы на меня. Им, дурням, весело. Сестричка Оля, двумя годами моложе меня, во вторую смену ходила одна, возвращалась затемно. Я всегда выбегала встречать ее.

Школа в захудалом селе была такая же захудалая, ничем не примечательная. Среди голых стен было неуютно, холодно зимой, за партами сидели в верхней одежде, в валенках, на переменах жались к кирпичной печи, места всем не хватало, и сильные оттирали слабых. Училась я неплохо, но география мне никак не давалась. Учебников не было, надо было запомнить и пересказать то, о чем говорил учитель. Карту он принесет на урок, я не успею к ней присмотреться, как он ее уносит. Ничего понять не могу. Учителя звали Борис Михайлович, бился он со мной долго, наконец вышел из себя:

— Ты целый час домой идешь, вот и пой: север, юг, восток и запад…

Далее он в рифму произнес несколько неприличных слов. И что же — сразу все запомнила!

Когда наступили лютые морозы, мама сняла нам с Олей квартиру. За постой расплачивались сеном. В воскресенье мама собирала нам продукты: хлеб, картошку, замороженное молоко. Мы с Олей молоко и хлеб уписывали дня за два, а потом питались только картошкой. Жили у деда с бабой в избе. Дед был молчуном, относился к нам безразлично, а бабка, как яга, сверкала глазами, ждала, к чему бы придраться, за что прицепиться. Держали они двух коров, молоком кормили телят и поросят. Соблазн случился в декабре, был конец недели, мы с Олей на печи, нас уже мутило от голода. Мне страшно захотелось молока, а попросить я не посмела, знала, что бабка не даст. Выждала я, когда она выйдет, спрыгнула с печи, зачерпнула молока, а тут бабка с вытаращенными глазами. Меня обдало жаром, я с перепугу бросила кружку в бочку с водой. Хозяйка взорвалась:

— Воровка! Безотцовщина, чтоб моги тут больше не было!

Взяла она меня за шиворот и в одном платьице выкинула в

сенцы, следом вылетели Оля, наши пожитки. Оделись мы, обулись, повесили узелки через плечо, вышли за порог, как вслед швырнули чугунок, в котором я варила картошку. Подобрала я чугунок, а он накалился на морозе. Ночь темная, безлунная, мороз нас донимает, мы семеним, глотая слезы. Пришли домой, постучали. Мама и ахнула! А когда узнала, за что нас выгнали, то побила меня больно, нашлепала со злости и Олю, хотя та ни в чем не была виновата.

— Ходите пешком!

И мы ходили пешком.

Летом приехал из Николаевска отчим, гостинцы привез, вся семья стала собираться в дальнюю дорогу. Но прежде стали семейный совет держать: я уже закончила шесть классов, оставался седьмой, выпускной. Посчитали, что в городской школе я не потяну, семилетку надо заканчивать здесь, подтянуться в учебе, приобщиться к культуре. И меня привезли к дедушке с бабушкой.

Бабушка Мария Митрофановна и дедушка Михаил Илларионович меня любили, жалели. Так хорошо у них жилось! Но позже, приглядевшись, я поняла, что в их жизни имелась глубокая трещина. Дедушка дома бывал редко, потому что имел любовницу — учительницу. Гулять ей было не с кем, вот и уселась в председательские санки. Бабушка смотрела на это увлечение без особой ревности, все терпеливо сносила. Занималась она двумя ипкубато- рами, где выводилось сразу около трехсот цыплят. Я любила глядеть, как они, малюсенькие комочки, собирались под специальными лампами погреться. Кормили мы их поначалу вареными яйцами. Потешные цыплята клевали, копошились, начинали бегать, пищать.

Поселок Березовский, где дедушка председательствовал в местном колхозе, состоял из тридцати шести изб. Имелись правление да общественный амбар. Зимой я на всю неделю уходила на станцию Тяжны, где была двухэтажная школа. Близких подруг за одну зиму я там не приобрела, в субботу после уроков уходила домой. Поселковые парни и девки по вечерам собирались у кого- нибудь в доме, пели, плясали, пересказывали прочитанные книги, увиденные кинофильмы, но чаще просто дурачились. Летом толклись у колхозного амбара, плясали под балалайку или ходили по поселку и горланили частушки. Ватага парней запевала:

Девки им отвечали:

Закончила я семь классов, и меня стали собирать в дальнюю дорогу. Купили мне белые парусиновые тапочки, белое расклешенное платье в синий цветочек, дали подушку и домотканое рядно, бабушка подарила деревянный оранжевый чемодан, зашила вокруг талии платок с деньгами. Выглядела я лет на восемнадцать — а что? К росту в 164 сантиметра и средней упитанности я сделала завивку — и девица хоть куда! Я и боялась ехать, и стремилась. Хотелось увидеть дальние края, большие города, которые казались сказочными. И боязно было: ехать придется одной, кругом будут чужие люди. Я рвалась в свое незнакомое будущее. Потом, в старости, я часто буду вспоминать и речку, и лес, детские труды и забавы, дедушку и бабушку, их дом, где было так тепло, родного отца, на чыо могилу поставлю крест лишь через 21 год. А тогда было одно желание — скорее в дорогу!

Мир не без добрых людей, но и не без злых.

На станцию повез меня дядя-студент. Сидим мы трое суток, билетов до Хабаровска не давали. На мое счастье, дядя познакомился с моряком. Возвращался молодой морячок из отпуска, из Украины, останавливался тут у какой-то родни. Поскольку он был моряк военный, то через военного коменданта достал билет и мне. Разместились мы с ним на вторых полках, нас разделяла лишь невысокая перекладина. Я оглядываюсь: ехало очень много военных, гражданских оказалось всего две семьи да еще какой-то толстяк, который на меня поглядывал с жадностью. Мой спутник оказался очень хорошеньким, говорливым. Звали его Колей. Как только мы разместились, он сказал, раскрывая чемодан:

— А сейчас будем обедать.

В чемодане оказалось много яблок, всякой снеди. Мне показалось стыдным открывать свой оранжевый чемоданишко, где у меня было все домашнего приготовления: жареный гусь, колбаса бабушкиного приготовления да калачи. Коля угощал щедро, рассказывал про свою невесту Галю, какая она умная, красивая, как хорошо учится. Служба у него через год закончится, он вернется домой, и они поженятся. А еще он рассказывал про свою родную Украину, про новый клуб в селе, подробно излагал кинокартины, которые они смотрели с Галей. Деньги Коля не велел мне доставать, раз они зашиты, кормил меня своими запасами и тем, что покупал в буфете. А бабушкина кладь так и протухла в моем сундучке.