Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

— Пришла наниматься уборщицей.

— Не требуются нам уборщицы.

— Тогда, может, вы дадите другую работу — печатать на машинке. Я ночью отпечатаю, а утром принесу.

— Нету, голубушка, у меня такой работы.

Если бы он грубо отказал, я бы ушла. А теплое слово убило меня. Я горько зарыдала. Он бросился ко мне, давай утешать, подал стакан воды, шоколадную конфетку (первая шоколадка в моей жизни!). Он утешает, а я реву еще горше, никак не могу унять себя.

— Ладно, давай подумаем вместе, что делать. Скажи честно, ты больна чахоткой? У тебя ужасный вид.

— Нет у меня чахотки. Я голодаю.

И я ему коротко рассказала о своей жизни. Василий Сергеевич сдался:

— Ладно, возьму я тебя машинисткой.

Мне пришлось объяснять, что если я уйду из суда, то нас выгонят из каморки.

— Тогда пойди к маме и спроси, согласны ли вы переехать в неблагоустроенную барачную квартиру?

Мама была на дежурстве. Не чуя под собою ног, я помчалась к ней. Ее отпустили с работы, и мы, плача от радости, побежали в пароходство. Я и сейчас помню тот счастливый день — 17 мая 1940 года! На второй день Василий Сергеевич дал машину, и мы перевезли наши скудные пожитки и моих четверых сестер в комнату в сорок квадратных метров. Правда, в ней было всего одно окно, но это и к лучшему, так как не видно было нашего убожества. Авансом мне выписали два куба дров, привезли и разгрузили. Какое это счастье — иметь свой угол и работу! Василий Сергеевич помогал мне, как мог: где-то брал на стороне какие-то таблицы, я их перепечатывала, получая по пятьдесят копеек за страницу. Приходила на работу в семь утра, уходила в девять вечера.

Василий Сергеевич строго следил, чтобы я не сдружилась с легкомысленными девицами. Расчудесный он был человек, у него было двое своих детей, о которых он всегда подробно рассказывал с теплой улыбкой. Году в сорок третьем его отправили на фронт, где он вскоре погиб.

Стали мы жить лучше, мама присмотрела мне в комиссионке габардиновое черное пальто с воротником, шапочку из кроличьей шерсти и даже брезентовые туфли на каблучках. Не хватало мне только кудрей. И тут старшая машинистка решила надо мной подшутить:

— Чтоб у тебя были свои кудри, ты побрей голову три раза, завяжи туго марлей и не развязывай, пока волосы через нее не пробьются.

Придя домой, взяла ножницы и принялась кромсать перед зеркалом свои волосы. Мать, переступив порог, чуть в обморок не упала, подумала, что я рехнулась. Делать было нечего, отчим побрил мне голову. Напялили мне марлю, сверху повязали прабабушкин платок, вытканный малиновым бисером. Хожу долго, бреюсь второй раз, а волосы все не пробиваются. Наконец мама применила власть, содрала с меня повязки, заставила ежедневно мыть голову и ходить дома безо всяких накладок.

Однажды в наш отдел пришел моряк за пропуском в столовую. Уж моряк так моряк! Рослый, стройный, наглаженный, светлый макинтош на руке. Выписала я ему пропуск, обменялись мы несколькими фразами. Ушел он, а у меня сердечко трепыхнулось. Недели через три к начальнику пароходства Степану Ефимовичу Маркелову пришел капитан буксирного парохода «Кангауз», повертелся возле меня, улыбнулся пару раз. Ну, думаю, и этот ничего, правда, в повседневной форме, не чета тому, но весьма подходящий.

Через несколько дней идем с подругой по парку, подходит парень, берет меня за руку и так радостно здоровается. Я резко вырвала руку:

— Отстаньте, я вас не знаю!

Вот такая я была серьезная девица. Еще в школе я вступила в комсомол, но там все было по-детски, а в пароходстве действовала крупная организация, моральный облик комсомольца ставился на первое место. Два, а то и три раза в месяц проводились собрания, на которых последним вопросом обязательно обсуждали персональные дела: кого за пьянку, кого за драку, а кого и за обманутую девушку. Вовсю у нас работали агитаторы, ежедневно проводились пятнадцатиминутные читки газет с обсуждениями последних известий. Все комсомольцы состояли в каких-нибудь кружках: «Ворошиловский стрелок», ПВО, ВОХР. Обстановка была военной, по два-три раза в неделю проводились учения. Заранее не предупреждали, часа в два ночи прибегал посыльный, стучал в окно, я вскакивала, за полминуты одевалась, опрометью бежала к следующему. А город был в темени, тротуары прогнившие. Стучу подруге в окно — та мчится дальше, по цепочке собирается вся группа, а руководитель фиксирует время, затраченное на сборы, строго отчитывает за малейшее промедление. Иногда занятия проходили днем. Прибегали по сигналу тревоги в склад, надевали защитный костюм, сапоги, противогаз. Хватали носилки и бежали на «атакуемую» территорию. Над портом летал самолетик, сбрасывал пакеты с песком. Если пакет разрывался, «бомбу» надо было «тушить»; не разрывался — саперы ее «обезвреживали». Мы подбирали «раненых» и мчались в санчасть.

Результаты учений подробно разбирались, затем издавались грозные приказы. Я дважды имела по выговору: один раз за то, что потеряла перчатку и «бомбу» «тушила» голой рукой; второй — за невнимательность, не заметила «неразорвавшуюся бомбу». А еще девчонок моего возраста военкомат обязал учиться на курсах медсестер и радистов. Посещение занятий было обязательным. Сначала я занималась на курсах медсестер, но там однажды показали мертвую мышку, мне стало дурно, и пришлось перейти в группу радистов. Однако, честно признаться, ни стрелять, ни перевязывать раненых, ни на ключе работать я так и не научилась, воина из меня нс вышло, потому что мое предназначение в другом: я жена, мать, бабушка, теперь прабабушка. Да и то, думаю: хватит воевать.

Значит, идем мы по парку, молодого нахала я отчитываю со всей строгостью, а он отвечает:

— Нина, да я же не раз заходил в контору, мы хорошо знакомы, я специально пришел в парк, чтобы встретиться.

И начал напоминать подробности наших встреч. Тут только до меня дошло, что все три парня — тот, с макинтошем, капитан буксира и этот — одно лицо.

Мы долго гуляли в тот день, потом стали встречаться при каждой возможности. А свидания выпадали нечасто, стоянка в порту длилась всего несколько часов.

У меня появились подружки, стали меня учить танцевать. На танцы надо было ходить в парк, а у Виктора не было времени. Бывало, приходит он ко мне на свидание как раз в такой час, когда мы уже на танцы собрались. Так хочется потанцевать! Однажды пришел он с радистом, решили посмотреть наши танцы. Веселые оба, разговорчивые, пошли они провожать меня и в два голоса стали уговаривать пойти к Виктору в каюту на чай. Я долго отказывалась, но они меня убедили, что их двое, поэтому я в полной безопасности. Согласилась я не потому, что их доводы были убедительны. Девушка всегда чувствует, что может произойти, и в конце концов сама решает, как ей быть. Во мне боролись два чувства: девичьей стыдливости и трепетной влюбленности. Я пошла, потому что была влюблена.