Сергей Рязанов - Сталин или русские. Русский вопрос в сталинском СССР

В конце февраля в Петрограде вспыхнули рабочие и солдатские вооруженные восстания, вызванные тяготами военного времени (в столицу несколько дней не доставляли хлеб [1]) и кое-как оседланные либерально-оппозиционной частью Госдумы. «Хозяин земли Русской» находился далеко от столицы – возвращался из ставки на поезде (в ходе переписи 1897 года Николай II именно так указал род занятий: «хозяин земли Русской», а не «российской» или «многонациональной»). После столкновений государственных сил с восставшими генерал М. Алексеев, руководивший армией, телеграфировал всем главнокомандующим фронтами, что восстание слишком многочисленно и отчаянно, поэтому единственный выход – отречение царя. Главкомы направили Николаю телеграммы с соответствующей просьбой – отречься. Следующий ход был за ним.

Текст, который впоследствии опубликовали как манифест царя об отречении, представляет собой телеграмму императора в ставку, подписанную карандашом. Т. Миронова, доктор наук (правда, не исторических, а филологических), в книге «Из-под лжи» пишет, что эта карандашная подпись была единственной в жизни Николая и не имела юридической силы. Автор уверяет (возможно, и себя тоже), что царь в действительности не отрекался от престола – его телеграмма содержала скрытый призыв к армии защитить своего императора. Скрытый, потому что открытый призыв генерал-«изменник» Алексеев по армии не разослал бы. Но, как бы то ни было, от имени лишь двух генералов – Х. Нахичеванского и Ф. Келлера – пришли ответы с выражением преданности и готовности подавлять мятеж. В целом армия встретила отречение спокойно. Кто-то объясняет это нежеланием вести гражданскую войну, тем более во время войны с внешним противником. Однако впоследствии все равно пришлось…

«Я до сих пор, почти тридцать лет спустя, с поразительной степенью точности помню первые революционные дни в Петербурге… В городе, переполненном проституцией и революцией, электрической искрой пробежала телефонная молва: на Петербургской стороне началась революция, – писал белоэмигрант И. Солоневич. – К вечеру улицы были в полном распоряжении зловещих людей. Петербургские трущобы, пославшие на Невский проспект свою «красу и гордость», постепенно завоевывали столицу… Каждый из нас предполагал, что он – в единственном числе, что зловещие люди являются каким-то организованным отрядом революции… Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого?..» [2]В точности «Тараканище» Чуковского: «И не стыдно вам? Не обидно вам? Вы – зубастые, вы – клыкастые, а малявочке поклонилися, а козявочке покорилися…»

А. Солженицын так размышлял о природе Февраля: «Революции можно классифицировать: по главным движущим силам их, – и тогда Февральскую революцию надо признать российской, даже точнее – русской; если же судить по тому, как это принято у материалистических социологов, – кто больше всего, или быстрей всего, или прочнее всего, надолго выиграл от революции, – то можно было бы ее назвать иначе (еврейской? но тогда – и немецкой? Вильгельм на первых порах вполне выиграл)» [3].

Как-то на одном из политических ток-шоу В. Жириновский схлестнулся с дамой из КПРФ (приношу извинения читателю и в особенности даме из КПРФ за то, что не запомнил ее имя-фамилию). В ответ на его нападки она бросила: «Если бы не коммунисты, этот «сын юриста» никогда бы не выбрался из-за черты оседлости!» Должен возразить ей. Не к лицу коммунистам присваивать себе чужие подвиги.

20 марта, через 18 дней после краха монархии, февралистское Временное правительство «приняло постановление, подготовленное министром юстиции А. Керенским при участии членов политического бюро при еврейских депутатах IV Государственной думы… Этим законодательным актом (опубликован 22 марта) отменялись все «ограничения в правах российских граждан, обусловленные принадлежностью к тому или иному вероисповеданию, вероучению или национальности»… По просьбе политического бюро [при еврейских депутатах] евреи в постановлении не упоминались» [4]. «Это был, по существу, первый крупный законодательный акт Временного правительства» [5], – подчеркивает Солженицын. И отмечает, что «объявление еврейского равноправия не вызвало ни одного погрома» [6](вопреки стереотипам об «антисемитской России»).

Февралистский министр иностранных дел П. Милюков, лидер либеральной Конституционно-демократической партии, заявил на еврейском митинге: «Смыто наконец позорное пятно с России, которая сможет теперь смело вступить в ряды цивилизованных народов» [7].

Журналист М. Ремизов на телеканале «Культура» сказал, что «Советский Союз стал первым в мире государством, применявшим масштабные практики позитивной дискриминации, то есть дискриминации в интересах национальных меньшинств» [8]. Да, масштабные практики СССР применил первым, но вообще к таковым прибегли уже февралисты. Все студенты иудейского вероисповедания подлежали зачислению командирами частей в учебный батальон для дальнейшего произведения в офицеры. А все еврейские помощники присяжных поверенных – зачислению в присяжную адвокатуру. Просто на основании национальности и вероисповедания.

Победив притеснения (и «притеснения»), всякая революция начинает борьбу с притеснителями (и «притеснителями»). Казалось бы, сложнейшая ситуация в стране, дел невпроворот, однако Временное правительство находит время на это. Оно создает Чрезвычайную следственную комиссию (стало быть, права на знаменитый революционный бренд «ЧК» принадлежат не большевикам, а февралистам). Наряду с царскими министрами в крепостные камеры комиссия заключает национально-ориентированных политиков-общественников – в их числе доктор А. Дубровин, лидер Союза русского народа, и В. Орлов, лидер Отечественного патриотического союза. Получив заверения этих лидеров в лояльности, их отпускают.

Тем временем влияние февралистов таяло на глазах. Двоевластие, после краха монархии установившееся между Временным правительством, назначенным Госдумой, и самоназначенным леворадикальным Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов («рачьих и собачьих», говорили про них недоброжелатели), – это двоевластие все больше становилось для февралистов безвластием, политической импотенцией, тогда как Петросовет и, в частности, большевики набирали силу. «…Власть валялась на улице на глазах у пьяных бичей, а орел походил на курицу, а страна была просто ничьей…» (Ю. Шевчук).

В октябре Военно-революционный комитет Петросовета, состоящий из левых эсеров, анархистов и конечно же большевиков, поставил в недолгой истории февралистского правительства жирную точку. «Штурм» Зимнего, центральный эпизод мифологии Октября, явил собой довольно жалкое зрелище. Дворец охраняли примерно 200 ударниц женского батальона смерти, две-три роты юнкеров и 40 инвалидов Георгиевских кавалеров с капитаном на протезах во главе [9]. Зато разграбление дворца было поистине триумфальным…