Андрей Буровский - Правда о допетровской Руси

Лютеране казались не только интереснее католиков с точки зрения учения, но и приемлемее с точки зрения религиозной.

В результате при первых Романовых под Москвой возник многоплеменный лютеранский город с населением из европейцев. Город со своими органами самоуправления, своими лютеранскими кирхами, своими нравами и законами. Иноземцы по утрам выходили из своего государства в государстве, а по вечерам возвращались. Если иностранец приезжал с семьей или привозил на Кокуй жену, его семья могла годами, десятилетиями жить в этом городе иноземцев, не видя русского лица, не слыша русской речи и ни в чем не изменяя образа жизни, к которому привыкли в Саксонии, Абердине или в Стокгольме. Вырастали дети, которые только подростками впервые видели русских, выходя вместе с отцом из Кукуя.

Этой ситуации я лично вижу только одну историческую аналогию — положение евреев в Европе, причем в первую очередь в католической Европе. Жизнь в особых кварталах-иудериях; религия, отделяющая их от основного «титульного» населения; враждебность Церкви; агрессивное отношение населения, приписывающее евреям самые фантастические и самые непристойные наклонности; заинтересованность государства, которое и удерживает Церковь от репрессий, а население — от погрома… Все те же самые черты, верно?

Но, даже превратив лютеран в своего рода «евреев Московии», правительство «не уберегло» своих подданных от «соблазна». Не «уберегло» уже потому, что складывалась некоторая привычка к общению с лютеранами — по крайней мере, в среде служилых людей и в среде горожан и купцов.

Если в первые годы правления Михаила Федоровича москвичам пришлось привыкать к зрелищу иностранных посольств, теперь им пришлось привыкать и к зрелищу уже не только иноземцев, приехавших издалека, но и иноземцев-лютеран, постоянно живущих в Московии.

Весьма в духе Московии, ее стремления до предела централизовать все, что только возможно и невозможно, правительство локализовало западных иностранцев в столице государства, Москве, но от этого ведь они не стали менее заметны, а их знания, обычаи и умения — менее интересны и привлекательны. Да и сама изоляция, естественно, была все относительней и относительней.

И вот тут возникает естественнейший вопрос: а как все-таки относились московиты к западным иностранцам? По крайней мере, как относились к ним служилые люди, общавшиеся с иноземцами постоянно, в том числе и по долгу службы? Ведь служилые в «полках иноземного строя» общались с иноземцами постоянно, и не только в Москве. Когда воинская часть пылит по просторам огромной страны или окапывается под огнем польских орудий, люди имеют дело не с умозрительными конструкциями о том, кто тут «еретик», а кто тут у нас православный, а сталкиваются с различными людьми, каждый из которых со своим характером, поведением и привычками.

Волей-неволей московит учился спокойно воспринимать этнографию своих лютеран-сослуживцев — их привычку есть, молиться, одеваться, а вслед за этим — и их привычку думать, чувствовать, переживать, считать важными или неважными какие-то вещи.

В походах, даже если и немцы, и московиты хотели продолжать жить врозь, повседневно приходилось есть кашу из одного котла, делать общую работу, выполнять общие приказы или приказывать сразу нескольким людям разных народов. А поскольку реалии войны включают такие вещи, как опасность, ранения и смерть, то московиты и иноземцы приобретают опыт совместной жизни под огнем, опыт рукопашных атак и взаимной выручки.

Купец волей-неволей бил по рукам с иноземцем, заключая сделку и тем самым убеждаясь, что плоть у «немца» точно такая же, как у него самого. А служилый человек (например, в лагере боярина Шеина под Смоленском) нес раненого иноземца на куске полотна, делился с ним куском несвежей конины или принимал от него такую же местную драгоценность — мерзлую брюкву.

Московит волей-неволей учился различать шотландцев и немцев, англичан и «свеев» (шведов), понимать, каковы они и почему именно такие; учился за множеством частных различий и особенностей угадывать характеры, психологию, ум, душевные качества.

Умение видеть людей и свойственные роду человеческому движения за этнографией было необходимо не меньше, а даже больше, чем понимание самой этнографии европейцев: ведь во всяком хорошем обязательно есть свои скверные стороны. Религиозные войны Реформации сорвали с насиженных мест множество приличнейших людей, но и множество «джентльменов удачи», по которым плакала веревка. Перспектива спокойной и безбедной жизни в Московии после кровавой круговерти на Рейне и Шпрее манила всевозможных авантюристов и всяческих подонков.

Само понятие «авантюризм» в те времена было не совсем таким, как сейчас. Для нас-то авантюрист — это сомнительная личность без кола без двора, несерьезный человек, пытающийся делать что-то в сомнительной надежде на удачу.

Но эпоха колониальных захватов породила другое отношение к авантюризму. Не зная толком ни географии колониальных стран, ни тем более истории и психологии неевропейских народов, колонизаторы и не могли просчитать и «вычислить», к чему приведут их поступки. Приходилось действовать интуитивно, полагаясь на удачу. Авантюристы — это, собственно говоря, впереди идущие (от слова «аванте» — вперед); так же, как пионеры — это первые, те, кто опережает других. Авантюристы рисковали отчаянно, но, прибившись первыми к берегу, куда еще никто не приставал, открыв остров или взяв штурмом город, они могли вернуться обеспеченными на всю жизнь. Колониальные захваты формировали мораль, в которой жизнь на пределе физических и духовных сил признавалась единственно достойной человека, отчаянный риск — повседневной нормой, а высшей ценностью — удача.

В числе авантюристов, хлынувших в Московию, были третьи сыновья вполне приличных, культурных дворян, которым просто не досталось наследства; купцы, капитала которых хватало в Московии, но не хватало в Британии; мастера, которым не нашлось места в родном цеху (по крайней мере, места, на которое они претендовали). Но попадались и жутчайшие типы, от которых лучше держаться подальше.

Накапливался опыт: вот Генри Кирст делится последней горбушкой, хотя его от голода шатает, а Гарри Смит норовит подтибрить чужую. Вот Йоганн Горн придумывает такое, отчего всем становится хорошо, а Вальтер Фукс все рассказывает, как они в Баварии в осажденной крепости ели людей, и не понятно, врет ли, все он придумал, или правда…

Одни сослуживцы из «немцев» оказывались близки кому-то из московитов, а другие становились только нейтрально-безразличны; одни были полезны, а иные попросту опасны.