Олег Абакумов - Третье отделение на страже нравственности и благочиния [Жандармы в борьбе со взятками и пороком, 1826–1866 гг.]

Совершенный восторг публики, близкий к состоянию массовой истерии, вызвал приезд в Петербург женщины-обезьяны. Это событие получило отражение и на страницах толстых журналов, и в полицейских донесениях, и в дневниках современников.

Как и положено по законам жанра, сначала таинственному явлению предшествовали слухи, появившиеся в марте 1858 года. Наиболее рационалистически мыслящие полагали, что это обычное мошенничество, что, скорее всего, женщина не родилась такой, а «ухитрилась удачно натянуть на голову безобразную обезьянью шкуру» (ибо о ней заговорили, когда ей было уже 23 года, перед приездом в Россию) [841]. Другие видели в ее появлении какой-то особый смысл, включая ее визит в контекст отношений император — народ. Абсурдность ситуации подтверждалась существованием абсолютно противоположных по смыслу слухов-суждений. Говорили, что «ее сюда вытребовал сам император и даст 300 тыс. руб. приданого [тому] кто на ней женится» и, наоборот, что «император запретил приезжать, чтобы чудовищный вид сей обезьяны не произвел здесь в беременных женщинах испуга […] и тем предохранить многие семейства от распространения в оных обезьянного рода» [842]. Обозреватель «Отечественных записок» свидетельствовал: «Ни одна артистическая знаменитость не пользовалась в Петербурге такой популярностью, как мисс Пастрана, еще до приезда которой во всех магазинах, на улицах и перекрестках продавались более или менее дешево ее портреты. Благодаря этому обстоятельству, каждый мужик в Петербурге знает, кто такое мисс Юлия Пастрана и чем она замечательна» [843]. Следом, видимо в ожидании разоблачения, раскрытия обмана, исчезновения «героини» заговорили о ее смерти в Москве при родах.

«Наконец, приезд Юлии Пастраны (которую здесь уже начали считать каким-то мифом или просто заграничным обманом) рассеял все сомнения петербургской публики насчет действительного ее существования, — писал чиновник Третьего отделения. — 2 мая было первым радостным днем ее появления взорам любопытной нашей публики, замечают, однако ж, что борода Пастраны жестко колется, ибо она немилосердно дерет по 3 и по 2 руб. сер. за вход. Впрочем, в России (говорят) денежки легки и круглы, оне катаются во все стороны! Не то что немецкий талер […]» [844]. Следом он продолжал развенчивать мифы: «К удивлению оказывается, что Пастрана не просто, как полагали, бессловесное чудовище, — но говорит по-английски и по-испански, а также понимает и по-французски; находят ее даже любезною и слишком образованною в отношении ее отвратительной наружности! Впрочем, голос и произношение вялы, слабы и неопределенны, а романсы, которые поет с аккомпанементом какого-то несчастного пиано, как заметно не производят в зрителях особенного удовольствия, а пальпирует она для сложения своего довольно грациозно, ножка же чрезвычайно мала и весьма красива» [845].

С «полицейским» взглядом заочно полемизировали в деталях толстые журналы. И. Панаев в своих заметках с присущим фельетонному жанру ехидством представлял девицу, доставленную в Петербург «вместе с последним привозом устриц»: «Танцующая, поющая, говорящая на нескольких европейских языках, занимающаяся рукоделием, словом девица, отличающаяся блестящим образованием, и притом, как известно, чудовищною наружностью» [846]. «Отечественные записки» признавали: «Для удовольствия посетителей, несчастная мисс, отличающаяся, по словам афиш, веселым характером, поет и танцует, что должно сказать правду, вместе с ее наружностью, с ее не первою молодостью, возбуждает тяжелое грустное чувство» [847].

Ажиотаж первых недель скоро поубавился. «Гордая женщина-обезьяна, сначала ошеломившая взиманием 3 руб. сер. за вход в свою конуру, теперь смиренно дозволяет смотреть на себя за полтинник», — напоминал хроникер «Библиотеки для чтения» [848].

Следствием популярности должно было стать тиражирование необычного образа. Чиновник Третьего отделения предсказывал: «Ожидают, что в скором времени, по принятому вообще в модном дамском свете обычаю, вероятно, появится здесь много предметов дамского туалета a la Pastrana! Не будут же (говорят) наши миленькие дамочки отращивать усики и бородку? Для брюнеток, и без того уже одаренных природою изобильною растительностью волос, это было бы весьма нетрудно […]» [849].

Через неделю ситуация не изменилась. Шефу жандармов докладывалось о том, что Пастрана «все еще l`heroine de jour, только и разговоров, что о ней». Новые слухи шли в развитие прежних: «Здешние женихи повесили носы […] приехавший с нею сюда молодой ловкий англичанин, находящийся при ней в качестве кавалера-сервенто, а может быть и легитимированного цицисбео, по-видимому, уже вполне пользуется дикими ее ласками и вероятно навсегда перебил дорогу прочим искателям мохнатого сердца Пастраны, а особенно ее денег, коих у ней (говорят) набрано довольно» [850]. Пересказывая всю эту ерунду, полицейский чиновник прибавлял: «[…] публика, как заметно, твердо уверена, что Пастрану непременно в скором времени будут требовать во дворец» [851].

Народная молва продолжала конструировать вероятные практики типового, житейского поведения, повторяя слух, «что за 15 целковых секретно показывает себя совершенно нагая». Как и предполагалось, началось копирование узнаваемых элементов звериного облика: «Слышно, что уже появились здесь чепчики и другие головные дамские уборы a la Pastrana» и продаются «особенно крепкие мексиканские папиросы» с ее портретом с папиросою в руке [852].

Терпимое, ироничное отношение к заблуждениям низов сменилось раздраженным порицанием увлечения высших кругов нелепым чудом. В докладной записке от 20 мая 1858 г. указывалось: «Здешняя молодежь с иностранных контор и сынки наших богатых, но необразованных старинного века купцов, как известно, всегда любят щеголять безобразною густою своею бородою и корчить каких-то лордов. Теперь же с приездом сюда Пастраны замечают, что жалкая эта страсть перешла к многим нашим аристократам из военного и гражданского звания, кои один перед другим тщеславятся тем, у кого лицо безобразнее другого, что они с самодовольством называют a la Pastrana» [853].

Городские слухи, заботливо собираемые стражами порядка, зачастую опровергали сами себя. Недоверие к ним основывалось на элементарном здравом смысле. Так, ложность слуха о том, что Пастрана показывает себя нагой, «многими оспаривается тем, что полиция не допустила бы такого соблазна». За разрешением загадки («действительно ли она обезьянного рода») обращались якобы к каким-то медикам («будто бы это можно только доказать, если она имеет нечто подобное хвосту»). По их заключению Пастрана не имеет хвоста и вообще «чрезвычайно стройная женщина» [854]. Обозреватель «Библиотеки для чтения» резонно замечал: «Нас удивляет одно: как до сих пор не объяснят верно и удовлетворительно происхождение этого, в самом деле замечательного явления? Неужели так трудно добраться до истины?» [855]Такого рационального подхода явно не хватало для разрешения недоумения и снятия ажиотажа. С другой стороны, этот коммерческий проект держался именно на «загадке» Пастраны, и пригласивший ее голландец Юлиус Гебгард всячески поддерживал ауру таинственности.