Антон Антонов-Овсеенко - Портрет тирана

Не один Антонов-Овсеенко был ограблен лубянскими мародерами. Грабили арестованных, грабили народ, грабили государство. Забирали научные рукописи, стихи, романы, пьесы, изобретения. Сколько ценного, уникального сожгли как «не относящееся к делу»…

Проскрипции, введенные впервые в древнем Риме в годы диктатуры Луция Суллы, стали не только орудием расправы с политическими противниками, но и средством обогащения.

Ничто не ново под луной…

У «врагов народа» хапали все: имущество, жен, квартиры. К 1939 году все лучшие дома Москвы и Ленинграда, да и других городов, оказались заселенными сотрудниками НКВД, их родственниками и близкими.

Присваивали названия городов — бессмертия ради. (В свое время в столице Черкессии Баталпашинску дали имя главы правительства Российской Федерации Сулимова. После убийства Сулимова город нарекли Ежово-Черкесском, в честь главы Органов. Когда Сталин убрал Ежова, на карте появился Черкесск… Одна из многих географических метаморфоз сталинского безвременья.)

Разве они не заслужили бессмертия?

…Вот он шествует по улице Горького, пресыщенный властью бывший начальник ГУЛАГа Борис Берман [158] Потом был наркомом БССР. Его брат, Матвей Давидович, истреблял «врагов» на строительстве ББК. Недолго занимал пост наркома связи СССР. . Жирные груди отягощены орденами, руки украшены драгоценными перстнями. На мизинце левой — длинный, изящно изогнутый ноготь…

Вспоминается другой лубянский мандарин, начальник следственного отдела полковник Бененсон. Как он красовался перед подчиненными, не сумевшими добиться от меня признания в террористической деятельности. То был процветающий сноб, типичный представитель новой жандармской касты (выражение Маяковского). Им Сталин предоставил все жизненные блага: несчитанные деньги и закрытые магазины, ложи в театрах и заграничные путешествия, роскошные квартиры и приморские виллы.

Когда рабочие отдыхают во дворцах бывшей царской знати, это можно воспринимать как историческую справедливость: они своими руками создавали архитектурные шедевры. Но заплечных дел мастера в княжеских паласах… Гнусно.

1929 год. Москва. При Ягоде, в одной из лубянских камер сидела юная девушка. Она расстелила прямо на грязном полу дорогое котиковое манто, предложила лечь рядом бывалой каторжанке:

— Все равно пропадет. Мне отсюда не выйти. Эти манто нам выдают как спецовку… Сначала в райкоме комсомола объясняют, что доверяют тебе важную государственную работу. И направляют в ГПУ. А там поясняют: надо помочь родине обезвредить врагов. «Вы такая красивая и молодая, вам будет удобно бывать в ресторанах». Снабжают шикарной одеждой, сулят златые горы. И ничегошеньки не просят взамен. Надо лишь кое с кем встретиться, кое-что запомнить, беседовать, даже пофлиртовать можно. Потом кое-кому сообщить…

Одна встреча с иностранцем оказалась роковой. Он — сын спичечного короля, мы полюбили друг друга, уехали с ним в Березники. Через некоторое время его выслали из Союза, и я осталась одна. Меня арестовали, хотели заставить написать, будто я от него беременна. Я отказалась. Тогда они сами сфабриковали письма, вымогая от моего имени валюту…

1935 год. Саратов. В городскую больницу привезли умирающую девятнадцатилетнюю девушку. Она только что вышла замуж за военного. Не знала она, что он служит в Органах. А узнав, разве бы отвернулась от него?

«Муж» пригласил ее вскоре после свадьбы в Дом Красной армии и бросил на потребу приятелям (у блатных это называется «пустить бабу под трамвай» или «устроить очередуху»). После нечеловеческих надругательств девушка выпила сулемы и умерла в мучениях.

Верно заметил Джордж Орвелл:

«К несчастью, правда о зверствах значительно хуже того, что способны выдумать органы пропаганды» [159] Дж. Орвелл. Памяти Каталонии, с. 288. .

1939 год. Ростов-на-Дону. По рассказам девиц, попавших в тюрьму, в Ростове в те годы для партийных бонз был устроен бордель. Дело было поставлено на вполне современный лад: банд ерша, альбомы фотографий красавиц, европейская кухня, тонкие вина, шелковое белье, световые эффекты…

Упразднив вместе с прочими институтами буржуазного общества дома терпимости, мог ли Владимир Ленин предполагать в близком социалистическом будущем развитие такой самодеятельности?..

Грязных, гнусных людишек набирали в Лубянское войско. Шпик Постельников, персонаж Н.С. Лескова, в минуту паскудного откровения жалуется студенту, которого сейчас вот предаст в руки стражи:

«Я хотел в уланы, а это все маменька так устроила… В этом войске, говорит, хорошо, и обеспечено, и мундир, и шпоры, и это войско на войну не ходит… тут не контузят и не ранят, а выслужить можно скорей, чем в битвах, но эта служба требует, так сказать, высших способностей, тут, так сказать… к ученому даже нечто примыкает, потому что требуется наблюдательность» [160] Н. Лесков. Собрание сочинений, т. 3. М., 1957, с. 438–440. (Смех и горе, гл. 32). .

…и профессиональная подлость, добавим мы от себя.

Постельников, чтобы отслужить свое жалование («Потому, душа моя, что ведь мы во что-нибудь стране-то обходимся…»), подкидывает студенту, которого устроил на жительство у своей сестры, «Думы» Рылеева.

При Сталине подсовывали брошюры недавнего вождя Троцкого или стихи Марины Цветаевой. Но это уже детали.

Институт провокаторов существовал в ВЧК-ОГПУ с первых лет. Их засылали в типографию меньшевиков, в штаб тамбовских повстанцев, на Ирпеньскую конференцию с-д молодежи в 1923 году… В тюрьмах они заселяли все камеры, в лагерях — все бараки.

«Мой» лубянский провокатор Александр Спиркин учился в аспирантуре Педагогического института имени Ленина (до 1938 года институт носил имя А. Бубнова). Но прежде чем меня перевели к нему в камеру, прошло 3–4 месяца непрерывных допросов — пустых, мучительных. Мне инкриминировали террор и антисоветскую агитацию.

— Расскажите о своей террористической деятельности.

— Расскажите о своих террористических связях.

С этих вопросов, с легкими вариациями, начинался каждый допрос. Потом кто-то спохватился и снял с полуслепого обвинение в терроре. Что же касается агитации, то и тут, за неимением фактов, добиться ничего нельзя было. Тогда, видимо, приняли решение посадить меня вместе с провокатором. Расчет был прост: Спиркин аспирант-литератор, сидит по ст. 58 п. 10 и 11 (групповая агитация), я историк. Зато хорошо запомнил очную ставку, которую месяц спустя устроил нам следователь. Спиркин заявил, будто я поделился с ним планом участия в шпионаже в пользу фашистской Германии. Это была гнусная сцена. Спиркин прятал от меня блудливые глаза, следователь пресекал мои попытки возмутиться провокацией… Так, избавившись от «террора», я попадал под «шпионаж», то есть под смертный приговор. После этой очной ставки меня перевели в другую камеру, я не знаю кого подкинули Спиркину после меня.