Антон Антонов-Овсеенко - Портрет тирана

В эпоху Иосифа-Строителя жестокость обрела статус жизненной нормы. Поставленная на государственные рельсы, она беспеременно вторглась в общественные отношения, в быт, и заняла почетное место в системе нового мировоззрения.

При всем при том Сталин заботился о соблюдении «приличий», вернее — о конспирации. Аресты, пытки, казни — весь цикл сохранялся в тайне. Это в средние века преступников и маловеров казнили публично. Взять хотя бы Пражскую экзекуцию 1621 года на Староместской площади…

Можно представить гибель Робеспьера или Желябова в полицейском подвале, в пыточной камере? При Сталине такая смерть стала обыденной.

…Над ночной Москвой стоял дым костров от новой инквизиции. Это в архивах и книгохранилищах жгли документы «врагов народа», их письма, стихи, портреты, романы. В отличие от мрачного средневековья это делалось тайком, вдали от глаз.

Жестокость, одетая в тогу ревнивой и страстной воительницы за «чистоту партийных рядов» и высшие моральные принципы, усваивалась не сразу, но усваивалась. Прошло совсем немного времени, и строитель социализма стал дышать ею как воздухом. Он уже не замечал ее, как не замечают сам воздух.

Жестокость — черта характера народного. Откуда она? Где истоки? Бесконечные усобицы раннего средневековья, средневековья позднего, набеги иноземцев, трехсотлетняя татарская кабала, крепостничество и царское самодержавие, — есть от чего ожесточиться душе. Истоки жестокости Ивана Грозного или Иосифа Сталина надо искать в их ущербном детстве. И характер россиян, покорно-раболепный и разнузданно-жестокий, зародился не в детскую ли пору народа, в средние века?

Это народ крайностей. Если восстания, то с истребительными войнами, бессмысленными жертвами, реками крови. Если послушание, то исступленное. Какой еще народ цивилизованной Европы способен так обожествлять тиранов, так истово благословлять кнут?

В начале прошлого века сложил поэт эти строки. В каком веке они устареют?

А кнут неизбежно порождает страх.

Сталин научил своих подданных молчанию. Он отнял у них даже то, что отнять у человека нельзя — право на скорбь.

Он лишил детей возможности оплакивать родителей. Но и этого ему показалось мало. Он заставил радоваться казни близких и публично отрекаться от них. И приветствовать наши замечательные Органы. И ликовать. И славить Отца Родного. Только ради этого могло прерваться всеобщее молчание.

…У Анны Ахматовой убили мужа, забрали сына.

Не будешь, Анна. Не дадут.

Никому не дадут.

Так и жили — в молчанье нелюдском, страхом скованные.

Раньше страх мучил каждого в отдельности. Теперь же страх стал всеобщим. Люди слились в едином, всепроникающем страхе, он стал как бы средой обитания, частью воздуха. Боялись всего и всех. Боялись соседей по дому, дворников, собственных детей. Боялись сослуживцев, дрожали перед начальниками и подчиненными. Боялись упущений в работе, ошибок. Но того больше — боялись отличиться успехами.

Там, наверху, тоже боялись. Иной партийный или правительственный пост напоминал воронку от взорвавшегося снаряда, только что уничтожившего человека. Вновь назначенный министр (член ЦК, секретарь обкома, предгорисполкома) прячется — работает в свежей воронке в надежде, что теория вероятности не подведет: вторично снаряд в эту точку не должен попасть. Но Сталин не признавал теории вероятности, он вообще никаких теорий не признавал… В тридцатые годы по его приказам из одного руководящего кресла отправляли на плаху трех, четырех, а то и более начальников.

«В министры не суйся — их стреляют…»

Сталин учредил повальную слежку за всеми «соратниками» и их женами. За детьми тоже.

Одними из первых о снятии с поста кого-либо из малых вождей узнавали московские арестанты. Этот парадокс легко объясним: следователи убирали со стен своих кабинетов портрет члена ПБ, — значит, еще один партсановник стал клиентом Лубянки.

Не сразу удалось Сталину внедрить страх в верхнем эшелоне власти.

…Однажды Екатерина Ивановна Калинина, супруга марионеточного «президента», неосторожно обронила несколько нелестных слов о генсеке. Ее подруга Остроумова, в прошлом стенограф партсъездов, потом — секретарь одного из сибирских горкомов, согласно кивала головой. И не только кивала, но и сказала что-то в тон.

Они были не одни — втроем. Третья и донесла.

Остроумову взяли в проходной Троицкой башни Кремля. Вызвали зачем-то из дома и взяли. На Лубянке предъявили дословную запись крамольного разговора. Она поначалу отказалась, но следователь нажал:

— Зачем упорствуете? Екатерина Ивановна уже во всем призналась.

Что ей оставалось делать, неопытной?..

Ее отправили в лагеря — вслед за президентской женой.

Ну, а угрызения совести? Неужто никто, ни один управитель не тяготился красной рубахой палача? В своем ли они были уме?!

В своем. Очень даже в своем.

…Однажды утром Яков Натанович Бранденбургский посмотрел на свои руки.

— Капает… Капает!.. Капает!!..

— Яшенька, что с тобой? — всполошилась жена.

— Разве ты не видишь? С пальцев капает. Кровь капает, капает, капает…

Яшу увезли. Член Верховного суда СССР Яков Бранденбургский оказался не в своем уме.

Умер он в психиатрической больнице.

«Средний человек всегда трус», сказал Марк Твен устами полковника Шернборна сто лет назад. Эту истину Сталин усвоил не из книг — из жизни. И свою политику Иосиф-Строитель планировал исходя из этого строительного материала. Только нужно было довести среднего труса до истерии.

Люди перестали употреблять иностранные слова. Боялись собираться вместе. Даже вдвоем. Они склонялись над спичечными коробками, выискивая на этикетке знак свастики…

Я сам это видел.

Пооктябрьскую историю можно представить в трех периодах.

1917–1924 — людьми руководили убеждения.

1925–1934 — убеждения и страх.

После 1935 года — только страх.

Страдание — это не только голод и нищета, но и унижения, чувство подавленности, страх. Зло общественное слилось с психологическими страданиями. Жизнь под Сталиным стала страшнее смерти. Лишь инстинкт выживания удерживал на поверхности тех, кто еще не утратил способности мыслить.

А те, кто не склонен был к размышлениям? Как они? Они готовы были выть от голода и страха. Но выть в обществе повальной демократии дозволялось лишь серому волку в Брянском лесу (любимая шутка лагерных охранников).