Кирилл Столяров - Палачи и жертвы

Серьезность обвинений требовала их максимальной конкретизации, и тогда люди Рюмина обратили взоры на так называемое «ленинградское дело», задавшись, как им казалось, вполне логичным вопросом: почему Абакумов не выявил шпионскую деятельность осужденных к высшей мере наказания врагов народа Кузнецова, бывшего секретарем ЦК ВКП(б) и членом Оргбюро ЦК, Вознесенского, занимавшего посты заместителя Председателя Совета Министров СССР и председателя Госплана СССР, и других? Причина странной пассивности Абакумова в «ленинградском деле» обнаружилась при анализе агентурных данных — оказывается, Абакумов дружил с Кузнецовым, они общались в неслужебной обстановке, устраивали семейные вечеринки и т. п. Это, в свою очередь, навело Рюмина на блестящую мысль: теперь ясно, почему Абакумов поручил вести дело Кузнецова своему приближенному Комарову — ведь благодаря ловкому приему ему удалось скрыть от партии преступную связь с Кузнецовым.

Допрошенный по этому поводу Комаров показал:

«Когда я доложил Абакумову план расследования дела Кузнецова и заговорил про шпионаж, тот, расхаживая по кабинету, принялся рассуждать вслух: «Собственно, какой у этих арестованных шпионаж? Они давно на виду, постоянно находились под охраной МГБ, каждый их шаг был известен… Начни мы ставить вопросы об их связи с заграницей, в ЦК будут смеяться…»

Абакумов часто говорил мне: «Мы солдаты, что прикажут, то и должны делать». Оттого я и не стал допрашивать Кузнецова про шпионаж — кто же осмелится пойти наперекор министру?»

Примерно в это же время Рюмин взял в архиве пятилетней давности дело по обвинению наркома авиационной промышленности Шахурина, главного маршала авиации Новикова, генерал–полковника Шиманова и других во вредительской деятельности, выразившейся в том, что они не заботились о качестве моторов и тем самым нанесли огромный ущерб боеспособности нашей авиации. А поскольку в Государственном Комитете Обороны авиационную промышленность опекал Маленков, в 1943 году удостоенный звания Героя Социалистического Труда за заслуги «в области усиления производства самолетов и моторов», Рюмин сделал вывод, что Абакумов еще в 1946 году с вражеской целью замыслил оболгать глубокоуважаемого Георгия Максимилиановича и ради этого поручил Лихачеву вместе с Броверманом фальсифицировать показания арестованных «авиаторов».

Абакумов решительно отрицал все эти обвинения и не подписывал протоколы допросов в тех случаях, когда в них содержались вопросы явно провокационного характера.

Тем не менее 3 ноября 1952 года Рюмин утвердил постановление о предъявлении дополнительного обвинения:

«Принимая во внимание, что следствием по делу Абакумова собраны доказательства, изобличающие его в том, что он:

а) вынашивал изменнические замыслы и, стремясь к высшей власти в стране, сколотил в МГБ СССР преступную группу из еврейских националистов, с помощью которых обманывал и игнорировал ЦК КПСС [3] Так в тексте: документ выпущен вскоре после XIX съезда партии, на котором было принято решение об изменении ее названия. , собирал материалы, порочащие отдельных руководителей Советского правительства, а также отгораживал чекистский аппарат от руководящих партийных органов;

б) опираясь на своих сообщников, проводил вредительскую подрывную работу в области контрразведывательной деятельности…

— дополнительно предъявить Абакумову Виктору Семеновичу обвинение в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58–7, 17–58–8 и 58–11 УК РСФСР…»

Таким образом, Абакумову отныне вменялось в вину вредительство, соучастие в терроре и создание контрреволюционной организации.

бывший полковник

Режим в Лефортовской тюрьме — хуже некуда: лишили прогулок, ларька, книг, кормили впроголодь, все время хотелось есть. И сильно донимал холод — зима на дворе, а в моей камере отключили отопление, стены покрывались инеем. А то, что не давали спать, с этим я как–то справлялся, сказалась давняя привычка отдыхать урывками, где придется и в любой позе. Втяну голову в плечи, укутаюсь в пиджак поплотнее и дремлю, а как услышу, что надзиратель подкрадывается к двери, чтобы заглянуть в глазок, — начинаю моргать. Сон у меня чуткий, да и слух в норме, а неслышно подойти к камере в Лефортово сложно, там галереи и лестницы из металла. Не дай бог, заметят, что ты спишь, — мигом загонят в карцер за нарушение режима. Чего от них ждать: все надзиратели — службисты, в особенности женщины.

Следователь Соколов поражался: «Как же это ты, Чернов, не сломался? Все ломаются, а ты держишься. Похоже, днем незаметно кемаришь? Придется выставить у твоей камеры специальный пост, чтобы надзиратель не спускал с тебя глаз».

Но не выставил — либо позабыл об угрозе, либо меня пожалел. Их ведь до конца не поймешь: то матерятся и, ощерившись, лезут с кулаками, то покурить дают. Зажгут сигарету и сунут мне в зубы — в наручниках я беспомощный как младенец, почесаться и то не в состоянии.

Крепко наседали они, требуя разоблачить заговор Абакумова, а потом круто сменили тактику — решили сперва меня замарать с головы до ног, чтобы не на что было надеяться. Признавайся, говорят, что составлял фальсифицированные письма «авиаторов» к Вождю народа! Я — ни в какую, не было этого и все, хоть режьте на куски. Тогда они устроили очную ставку с Броверманом, который пробубнил, будто это моя работа. «Что ты плетешь?! — в сердцах крикнул я Броверману. — Счеты со мной сводишь за старое? Разве я виноват, что тебя понизили?» Броверман молчит, глаза отводит, а меня трясет. «Давно тебя бьют?» — спрашиваю у него. «Третий месяц», — выдавил он из себя. «Вы чего творите? — обращаюсь я к следователям. — Дубинками заставляете нас оговаривать друг дружку?!» А им — хоть бы что, составили протокол и моих слов туда не вписали.

Весь следующий день глаз не сомкнул — думал и думал. Раз в Следственной части по особо важным делам что–то не так расследовали, то им отвечать, Огольцову как первому замминистра, который их курировал, и, конечно, Абакумову — тот за всех в ответе, а я‑то им зачем? По моей службе нарушений не выявлено, кроме разве что писем, написанных арестованными и не пересылавшихся по адресу… А Броверман — что Броверман? Он — сам за себя, я в его дела не вникал!.. В общем, думал, думал и ничего не надумал.

Откуда мне было знать, что Рюмину недоставало для заговора евреев в генеральских и полковничьих погонах, а на безрыбье и рак рыба: я‑то русский, зато жена у меня еврейка!

После очной ставки недели две не допрашивали. Почему — ума не приложу. Говорю тогда Захарову, замначальника Лефортовской тюрьмы: «Если завтра не вызовут на допрос, разбегусь и проломлю голову об отопительную батарею!» Вызвали — и дают подписать протокол, где я признаюсь, что редактировал те письма «авиаторов». А как увидели, что я не подпишу, — взялись за дубинки.