М Брикнер - Страдающий бог в религиях древнего мира

Служение Митре происходило в подземельях, погребах и склепах. На заднем плане находилось рельефное изображение убийцы быка, в центре горел неугасимый огонь. Посвященные распадались на 7 степеней и называли друг друга братьями, как христиане. Их глава носил имя patfer patrum, отца отцов, как в культе Аттиса. Он мог жениться лишь один раз, как у христиан. В культе Митры были также священные девы и воздерживающиеся, дававшие обет целомудрия.

Тертуллиан [22] Тертуллиан — христианский писатель, живший в конце II века. называет мистерии [23] Тайные религиозные церемонии/ В драматической форме они нередко представляли историю соответствующего божества. в честь Митры, подробностей которых мы, к сожалению, не знаем, таинствами. Они имели не только ритуальное [24] Богослужебно-обрядовое. , но и этическое [25] Нравственное, моральное. значение и заключались в омовениях, священных трапезах и в помазании лба, которое Тертуллиан сравнивал с христианской конфирмацией [26] У католиков «таинство миропомазания». .

Но ни теология [27] Вероучение. , ни культ не были причинами выдающегося значения культа Митры. Важнее всего были его дуализм и этическое начало. Дуализм заключался не в противоречии между духом и материей, душой и телом, но в противоречии между светом и тьмой, между добром и злом, истиной и ложью. Здесь были противопоставлены друг другу не бог и мир, а добрый бог Агура-Мазда злому богу Ангра-Майнью. Борьба между этими силами, происходящая одновременно и на земле и на небе, и составляет мировую драму, которая должна окончиться победой добра. Этот дуализм был также движущим мотивом нравственности, которой он непосредственно ставил совершенно практическую цель. По Юлиану, «этика» состояла из определенных «заповедей», которые, к сожалению, нам не известны. Прежде всего она требовала правдивости и была этикой настроения. Чистые мысли, чистые слова, чистые дела. Этический дуализм — общая черта парсизма и христианства. Поэтому парсизм и был лучшим предшественником христианства, подготовившим ему почву, поэтому он был также и его последним и опаснейшим противником.

Если мы еще раз окинем взором длинный ряд описанных нами культов, то среди пестрого многообразия бросится в глаза их единство и связь в главном, может быть объясняющиеся общим происхождением, и во всяком случае, выражающиеся в их взаимном смешении. Для нас, как и для современников, часто даже трудно точно определить, к какому культу первоначально принадлежали дошедшие до нас воззрения и обряды.

Единство восточных религий выражается прежде всего в их противоположности старым государственным религиям греков и римлян. Последние главным образом заботились о благе государства и требовали подчинения отдельной личности целому. Восточные религии равнодушно относились к государству и имели дело с будущим спасением души отдельной личности. Идеал аскета и праведника заступает в них место идеала патриота и народного героя [28] На самом деле никакой такой разницы между восточными религиями и старыми государственными религиями римлян и греков не было. На известной степени развития религия становится государственным учреждением, царь и верховный жрец в восточных религиях сливаются часто в одном лице и религия всюду становится одним из орудий государственного влияния на массы. — Примеч. Ем. Ярославского . . Так как, по известному выражению Гёте, «все эпохи, находящиеся в процессе падения и разложения, являются субъективными», то часть вины за разложение древнеримского государства возлагали на проникшие в него восточные религии. Но распад уже был на лицо, налицо было и разрушение старой религии философией, когда восточные религии стали приобретать влияние. Они только ускорили процесс разложения.

Они же дали древнему миру — и в этом заключается их значение — положительную замену потерянной религии, предложенная ими вера повышала ценность отдельной личности и расширяла понимание общечеловеческого. Для них имел значение не иудей или грек, не раб или свободный, а только человек. Так подготовляли они почву для религии человечества.

В центре многих, наиболее значительных из этих культов находился образ бога-спасителя, который не властвует спокойно в надзвездном пространстве, подобно высшему богу, «ветхому днями», а, наоборот, тесно связан с человеческой судьбой своим рождением, своими страданиями и смертью. Победоносно восстав из мертвых, он гарантирует и своим почитателям спасение от смерти и вечную жизнь в потустороннем мире. Путем мистического (таинственного) единения с богом в священных обрядах, крещениях и трапезах люди надеялись получить в удел вечное спасение. Единение с божеством заставляло посвященных также собираться в союзы и братства для устройства мистерий и образовывать нового рода общину среди людей: религиозную общину.

Все эти черты имеют немало сходства с учением и мифологией (сказаниями христианства, по крайней мере, с точки зрения тенденции), т. е. линией их развития, и возникает вопрос, в каком же отношении были эти восточные религии с христианской.

Возникающий перед нами вопрос получает в особенности большое значение в силу того, что он ставится самим новым заветом. Дело в том, что нарисованный в новом завете образ Христа отнюдь не может быть признан последовательным развитием образа исторического Иисуса.

В особенности ясно показывает это образ Христа, нарисованный в откровении Иоанна. Оно изображает Христа закланным агнцем с семью рогами и семью очами. Разве эти черты имеют что либо общее с исторической личностью Иисуса? Еще более это верно по отношению к описанию рождения Мессии в 12 главе. На небе является женщина, одетая солнцем, под ногами ее луна, а на главе ее венец из двенадцати звезд. Ее подстерегает могучий огненный дракон, сбрасывающий своим хвостом третью часть звезд на землю. Он хочет пожрать Мессию, как только последний родится от женщины. Но младенец, «которому надлежит пасти все народы жезлом железным», похищается к богу и его трону, а женщина убегает в пустыню. Для всякого, кто только хочет видеть, изображение Мессии чисто мифологического (сказочного) происхождения и не имеет ничего общего с историческим рождением Иисуса.

Но и самые существенные черты образа Христа, нарисованного Павлом, не зависят от исторической личности Иисуса. Сын божий и небожитель, сотворивший мир, и грядущий спаситель мира, — Христос у Павла является в образе человека на землю, чтобы умереть и потом воскреснуть в своем величии и вознестись одесную бога. Небесный образ Христа является безусловно главенствующей у Павла схемой (картиной), в которую втиснуто, как эпизод (отдельная подробность), существование Христа в человеческом лице. И этот образ Христа, следовательно, не вытекает из земной жизни Иисуса, а требует совершенно других объяснений своего происхождения. И мы спрашиваем, вместе с Гункелем: «где же еще встречается представление, что сам высший бог остается в покое, а другой, ему подобный, но ниже его стоящий, выступает вместо него, что этот другой бог появляется на земле, умирает и воскресает, возносится на небо и там возвеличивается?». Ответ на этот вопрос уже дан нашим предшествующим изложением.