Екатерина Гончаренко - Октябрь [История одной революции]

Стоя на задней площадке переполненного трамвая, полковник вдруг заметил рядом с собой сомнительного вида субъекта. У него были плутоватые глаза, и полковник решил следить за ним в оба. Как раз в этот момент трамвай сделал резкий поворот. Незнакомец потерял равновесие и всей своей массой навалился на полковника. Когда чужак встал на ноги, полковник ощупал свой карман и обнаружил, что там нет золотых часов. Без малейшего колебания он схватил соседа за рукав и пробасил ледяным тоном:

— Отдай часы!

С неожиданной резвостью незнакомец вырвался, спрыгнул с движущегося трамвая и побежал в направлении площади. Полковник стал его преследовать. Хотя и не первой молодости, он находился в хорошей физической форме и настиг похитителя посреди площади. Полковник схватил беглеца за воротник и свирепо прогромыхал:

— Отдай часы или убью!

Незнакомец поник, побледнел и трясущимися пальцами вытащил золотые часы с цепочкой. Полковник взял свою вещь, дал на прощание вору подзатыльник и, успокоившись, зашагал прочь с торжествующим видом. Однако он был раздосадован сверх меры, когда, вернувшись домой, обнаружил свои собственные часы преспокойно лежащими на столе, где они и были оставлены.

То ли полковник завладел собственностью другого человека, украденной карманником, то ли он запугал невинного человека до такой степени, что тот расстался с собственными часами, — сказать невозможно. Но этот вопрос поднимался бесконечное число раз друзьями полковника, которых забавляло его смущение при каждом упоминании этого инцидента.

Грабежи, стрельба, линчевание и убийства стали частью повседневной жизни. Люди начинали осознавать, насколько разительно отклонилось их поведение от нормы, только тогда, когда сталкивались с инцидентами, столь же нелепыми, как упомянутый случай с часами.

В течение девяти месяцев сложный организм современного города упростился до примитивного состояния, в котором каждый отдельный человек был вынужден полагаться в целях самозащиты и обеспечения свой семьи исключительно на себя. Вся страна барахталась в котле анархии, пока большевики не почувствовали себя достаточно сильными, чтобы взять бразды правления в свои руки.

С каждой неделей продовольствия становится все меньше. Плитка шоколада или фунт безвкусных леденцов стоили от 7 до 10 рублей, т. е. по крайней мере доллар. Половина петроградских детей не имела молока; во многих гостиницах и частных домах его не видали по целым месяцам. Хотя был фруктовый сезон, яблоки и груши продавались на улицах чуть ли не по рублю за штуку…

За молоком, хлебом, сахаром и табаком приходилось часами стоять в очередях под пронизывающим дождем. Возвращаясь домой с митинга, затянувшегося на всю ночь, я видел, как перед дверями магазина еще до рассвета начал образовываться «хвост», главным образом из женщин; многие из них держали на руках грудных детей… Карлейль говорит в своей «Французской революции», что французы отличаются от всех прочих народов мира способностью стоять в «хвостах». Россия начала приобретать эту способность в царствование Николая «благословенного», еще с 1915 года — и с тех пор «хвосты» появлялись время от времени, пока к лету 1917 года окончательно не вошли в порядок вещей. Подумайте, каково было этим кое-как одетым людям выстаивать целые дни напролет на скованных и выбеленных морозом петроградских улицах в ужасную русскую зиму! Я прислушивался к разговорам в хлебных очередях. Сквозь удивительное добродушие русской толпы время от времени прорывались горькие, желчные ноты недовольства… Разумеется, театры были открыты ежедневно, не исключая и воскресений. В Мариинском шел новый балет с Карсавиной, и вся балетоманская Россия являлась смотреть на нее. Пел Шаляпин. В Александрийском была возобновлена мейерхольдовская постановка драмы Алексея Толстого «Смерть Ивана Грозного». На этом спектакле мне особенно запомнился воспитанник императорского пажеского корпуса в парадной форме, который во всех антрактах стоял навытяжку лицом к пустой императорской ложе, с которой уже были сорваны все орлы… Театр «Кривое зеркало» давал роскошную постановку шницлеровского «Хоровода».

Эрмитаж и все прочие картинные галереи были эвакуированы в Москву; однако в Петрограде каждую неделю открывались художественные выставки. Толпы женщин из среды интеллигенции усердно посещали лекции по искусству, литературе и популярной философии. У теософов был необычайно оживленный сезон. Армия спасения, впервые в истории допущенная в Россию, заклеивала все стены объявлениями о евангелических собраниях, одновременно изумлявших и забавлявших русскую аудиторию…

Как и всегда бывает в таких случаях, повседневная мелочная жизнь города шла своим чередом, стараясь по возможности не замечать революции. Поэты писали стихи, но только не о революции. Художники-реалисты писали картины на темы старинного русского быта — о чем угодно, но не о революции. Провинциальные барышни приезжали в Петроград учиться французскому языку и пению. По коридорам и вестибюлям отелей расхаживали молодые, изящные и веселые офицеры, щеголяя малиновыми башлыками с золотым позументом и чеканными кавказскими шашками. В полдень дамы из второразрядного чиновничьего круга ездили друг к другу на чашку чая, привозя с собой в муфте маленькую серебряную или золотую сахарницу ювелирной работы, полбулки, и при этом они вслух мечтали о том, как бы было хорошо, если бы вернулся царь или если бы пришли немцы, или если бы случилось что-нибудь другое, что могло бы разрешить наболевший вопрос о прислуге… Дочь одного из моих приятелей однажды в полдень вернулась домой в истерике: кондукторша в трамвае назвала ее «товарищем»!

А вокруг них корчилась в муках, вынашивая новый мир, огромная Россия. Прислуга, с которой прежде обращались как с животными и которой почти ничего не платили, обретала чувство собственного достоинства. Пара ботинок стоила свыше ста рублей, и так как жалованье в среднем не превышало тридцати пяти рублей в месяц, то прислуга отказывалась стоять в очередях и изнашивать свою обувь. Но мало этого. В новой России каждый человек — все равно мужчина или женщина — получил право голоса; появились рабочие газеты, говорившие о новых и изумительных вещах; появились Советы; появились профессиональные союзы. Даже у извозчиков был свой профсоюз и свой представитель в Петроградском Совете. Лакеи и официанты сорганизовались и отказались от чаевых. Во всех ресторанах по стенам висели плакаты, гласившие: «Здесь на чай не берут» или: «Если человеку приходится служить за столом, чтобы заработать себе на хлеб, то это еще не значит, что его можно оскорблять подачками на чай».