Михаил Вострышев - Москва и Россия в эпоху Петра I

Она, именно она, шотландская дворянка Гамильтон, своенравная девка Монсова, Марта-Екатерина в делах развития тонких чувств, должна служить службу Лефортов и Гордонов для него, а, следовательно, и для обширного хозяйства, каким была для него Россия. Ассамблеи, замена боярского охабня, бритье бород, издание назидательных «Юности честных зеркал», «Фредерихов и Алонзий» – разве это иные, чем закладка верфей и городов, пути? В камзолах, в напудренных париках, в чулках шелковых за пол-восемь гульденов, с тонким маниром Алонзий и Фридерихов, и с чувствами нежными, как колесики тонких механизмов в заморских часах – пойдут по петербургским прошпектам новые люди, и первым новым человеком будет он сам. И вот это прекраснейшее развитие тонких чувств – залог его победы, не ему, императору, готовому цедить по капле драгоценнейшее вино – пьянчужке-денщику она бросает под ноги!

С тем старательно-жестоким интересом к факту, какой заставлял Ивана IV выбрасывать из окна кошек, а его самого рвать зубы, Петр продолжал допрос:

– А давно ли состоишь в блуде?

– Третий год, государь, пребываю в любовном альянсе.

Петр с удивлением поднял голову, подошел к ней, своими огромными, как кузнечные щипцы руками взял Марию за плечи, подвел к окну, стал обглядывать ее с таким сосредоточенным вниманием, с каким обглядывал говорящую куклу в Амстердаме.

Она отвечала фразой из книги, которую привез он в Петербург, чтоб завести тонкое обращение в народе, и о какой сам только что говорил. С отчаяния она начинала игру, предвидеть которую он не мог, особенно теперь, когда, перегорев хозяйским гневом, он становился следователем самого страшного преступления – непокорства царской воле, какая одна умела знать, в чем состоит счастье отдельного человека и народа.

С покорством неживой куклы влачась к окну, Гамильтон смотрела через плечо царя. Повлекшись за блестящим ее, чуточку сумасшедшим взглядом, Петр увидел, что глаза ее остановились на Орлове, который, поднявшись с колен, вжался в выступ печи, откуда в скупом блеске рассвета чернел темно-зеленый его мундир. Эти глаза любили ничтожество, вжавшееся в печь, ничтожество, со страху готовое отказаться от всего на свете, даже от нечеловеческого блеска прекраснейших глаз, вырывающих душу как зуб.

Еле сдерживая бешенство, Петр отошел от окна. Впервые в жизни он не знал: что же ему собственно делать?

– Марьюшка! – позвал он в растерянности.

– Государь! – воскликнула Мария, подаваясь на зовущий его голос.

Многих обманывал голос Петра – страдающий, снисходящий к человеку, каким вдруг в порыве самого крутого гнева он умел спросить. Многих задушевный голос этот вернее, чем дыба и кнут, заставлял выкладывать сердце нараспашку.

– Марьюшка, – продолжал Петр тем же скорбным желающим голосом, в изнеможении прикрывая глаза. – Значит, и плод травила?

– Да, государь.

– Дважды, Марьюшка?

– Дважды, государь.

– Помнишь, в летнем саду нашли завернутого в салфетку младенца мужского пола, и девки выразумели твой грех?.. Твой был грех, Марьюшка?

– Мой, государь.

– Так, Марьюшка, так! Правду, единую правду говори мне, – продолжал Петр. – Убила ты, Марьюшка, трех младенцев, и больно мне, Марьюшка, что, может быть, одного младенчика… Императора всероссийского завернула в салфетку!

И вдруг, раскрывая глаза, которые, как волдыри гноем, были налиты готовым лопнуть гневом, ладонью – как топором по плахе – треснул по столу. Его лицо свело в судорожную гримасу, левый ус протыкал щеку и глаза, огромные – во весь зрачок, остановились на Марии в упор, как фонари на ночном тате.

На пороге – по стуку – как статуи встали давишний офицер и два фузилера в медных римских киверах с красными перьями. Лучи поднимавшегося солнца брызнули в окна, и первые блики их увидел Петр на загоревшихся солдатских киверах.

– В застенок! – указал он на Гамильтон.

Офицер с нарочитой грубостью тронул Гамильтон за плечо. Она согнулась сразу, будто сломалась, пошла к двери связанной походкой человека, которому некуда больше спешить. На пороге ее снова дернул за плечо командующий голос Петра:

– Знал Орлов об твоих убийствах?

Гамильтон с медленной торжественностью обернулась к царю, и царь видел, каким ослепительным блеском горели ее глаза. Тем властным голосом, с той страстной настойчивостью, с какой человек может утверждать только заведомую неправду, она отвечала:

– Нет, государь, не знал.

И пошла прочь к двери, которая сейчас же за ней закрылась. В прощелину было видно, как сомкнулись за ней кивера, блестящие в утреннем солнце.

Петр кинулся к Орлову. От напряжения губы Орлова разжались, язык выпал наружу как у висельника. Петр долго, со старательной внимательностью, будто ввинчивая свой глаз как бурав, смотрел в его лицо, и Орлов вспомнил, что с таким же вот безразлично-равнодушным напряжением разглядывал царь трупы в анатомическом театре в Берлине. И когда кто-то из придворных с отвращением отвернулся, царь приказал отвернувшемуся перегрызть зубами горло мертвеца.

Не сказав Орлову ни слова, Петр отошел к столу, схватился напихивать в карманы бумаги, приборы, зубные щипцы и, запустив руку поглубже в карман, вытащил какую-то бумажку, развернул ее, усмехнулся одними усами:

– Ишь ты! Донос-то твой завалился за подкладку!

Забрав все необходимое, царь окрикнул дежурного офицера, спросил у него, готова ли двуколка, чтобы ехать в адмиралтейство, распорядился утренний доклад отменить, а дожидавшемуся Голицыну сопровождать его в верфи и, уже выходя из комнаты, сказал:

– Посадишь его в крепость пока… Да не забудь, ваше благородие, наказать новому денщику, чтобы на ночь отнес государыне сюртук починить к утру.

Гамильтон четвертый месяц томилась в тюрьме. Угловой бастион Петропавловской крепости, в который заключили провинившуюся девку с Верху, был уже готов. Окна его выходили на Неву, сам каземат был как бы вырублен в толстой, до того массивной стене, что она казалась вырубленной в горе. В окно видны были земляные валы с горками ядер, цейхгаузы, полосатая гарнизонная будка, деревянная церковь Петра и Павла. Под шпицем церкви висели колокола, и приставленные к ним солдаты каждый час по голландскому обычаю разыгрывали небольшую прелюдию. Только эта русскими руками на морозе вызваниваемая прелюдия да разве еще праздничный грохот трехсот пушек с крепостных веерок и достигали ушей прекрасной пленницы.

Меж тем наряженный по приказанию Петра уголовный суд подбирал обвинительные материалы. Спасая свою жизнь, Орлов писал из каземата письмо за письмом. В этих письмах в беспамятстве страха он лгал и наговаривал на свою несчастную любовницу, словно любовь ее оказалась таким же тягостным государственным преступлением, как «слово и дело государево», как сообщничество с Алексеем Петровичем, как легенда о пришедшем на землю антихристе. Он доносил о том, «чтоб спросили про Марью у Александра Подьячего, у Семена Маврина, что и они с нею жили блудно, и, что он, Орлов, думал про ребят, что не было у ней от множества». В этом страхе за свою жизнь ему все казалось преступлением: и любовь, и каждый шаг в прошлом, и даже собственная жизнь. И тем удивительнее, тем прекраснее была любовь, какую сквозь тюрьму и застенок, до плахи, с торжественностью поднятого знамени пронесла Мария Гамильтон.