Михаил Вострышев - Москва и Россия в эпоху Петра I

В растерянности оглянулся Петр вокруг. Катенька наклонилась к Брюсу, слушает его полушепот, и царственная улыбка довольной свиньи раскроила надвое ее огромную, как пыльная тыква, голову. Мертвы, схвачены землею уставшего насмерть, до беспамятства, до призрака Толстого, угощающего Апраксина табаком из перламутровой табакерки. Чьи это желтые, сухие, по-бабьи покорно, по-мертвецки строго сложенные на животе – эти страшные руки ненавидящей покорности у самого лица? Да-да, Прасковья Федоровна бьет челом. А он, царь, выслушивает челобитье.

Он вздрогнул, заговорил, не дослушав:

– Я чаю, народ наш как истый младенец суть. Никак не хочет младенец по доброй воле за азбуку приняться, паче к тому приневолен не будет. Ну, а выучится, я чаю, весьма благодарен будет.

– Государь, – сказала Прасковья Федоровна, подводя наконец разговор к просьбе, – есть в больших твоих делах столь малые, что только от одной твоей милости разрешения зависят.

– Невестушка, – отвечал Петр, поднимая стакан с флином и рассматривая его на свет, – начинаю иметь догадку я, о чем ты челобитье говоришь. Но нет больших и малых дел, и всякое малое дело может стать большим, как большое может умалиться до малости, если к нему прилежания не иметь. Имеем мы образцы других народов, европских, кои тоже с малого начинали. Пора и нам хоть за малые, да за свои дела приняться, а за нашими плечами будут люди, кои и великих дел не оставят.

– Государь, – оправляя задрожавшими руками шушун, – продолжала Прасковья Федоровна, – многие милости от тебя я, недостойная, видела… Прошу тебя за Марию Гаментову…

– Невестушка, – перебил царь, – кровь, коя пролита и не отмщена, вопиет к небу, и до тех пор не успокоится, пока отмщена не будет.

– Так, государь, так! – продолжала царица. – Есть законы…

Но Петр не дал ей кончить. Он явно начинал хмуриться, и левый ус его уже полез к глазу так страшно и прямо, что, казалось, вот-вот его выколет. Заметив это движение на лице царя, Петр Андреевич Толстой склонился к уху Апраксина и прошептал:

– Пропала девка.

– …А когда так, – продолжал Петр, – не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, кои, нерассудной милостью закон нарушив, погибли душою и телом…

И опять, как часто случалось с ним, в тяжелую эту секунду, когда слово его повисало законом и кровью, Петром овладело внезапное озорство, заставлявшее его бить в барабан или дьяконствовать на всепьянейших соборах.

– Ну, что ж! Я в малых делах своих, может быть, и сам стал малым. Возьмите на себя смелость, решите ее дело по душе своей, а я спорить про то не буду… Вот ты первый и решай! – ткнул он пальцем в грудь Апраксина.

Высокий, болезненно грузный Апраксин, победитель шведов при Гангуде, добродушнейший и застенчивый человек, почувствовал тот бессмысленный животный страх, какой обычно овладевал людьми при встрече с Петром. Но как часто это бывает именно с добродушными и тихими людьми, с той внезапной храбростью, какая граничит с отчаянием, Апраксин заговорил:

– Государь, все, что есть, и все, что будет в России, на много лет тебя будет иметь источником. Но, государь, человек пьет милосердие как дорогое вино, и память о добре крепче сидит в людях, чем память о самых злых казнях… Предшественник твой Иван Великий IV…

Петр разом, будто от укола встрепенулся. Поймав гневное движение царя, Апраксин смолк.

– Продолжай, Федор, – сказал царь.

– Государь, позволь мне ответить песней, – воодушевляясь собственной храбростью, воскликнул Апраксин. – Позволь ответить песней, какую и посейчас поют в народе.

– Так, Федор, так, – отвечал царь, выслушав иносказательную апраксинскую песню. – Позволь и мне ответить. Сей государь Иван Васильевич есть мой предшественник и мой образец. Я всегда его имел образцом в гражданских и воинских моих делах, но не успел столь далеко, как он… Только глупцы, Федор, коим неведомы обстоятельства его времени, свойства его народа и великие заслуги, называют Ивана мучителем.

Апраксин молчал, опустив голову на грудь.

– У тебя на груди, – продолжал Петр, – висит медаль и на ней выбито: «Храня сие, не спит: лучше смерть, а не неверность». Верность я почитаю в том, что веришь – к пользе каждое мое движение направляю. Говорят про меня иностранцы, что рабами я управляю. Но надлежит знать народ, как оным управлять надо. А Россия – не государство, как ведают то иностранцы, а часть света.

Когда Петр умолк, по знаку взял слово Толстой, и с тем же напряжением, с каким всегда приглядывался он к этому человеку, Петр и теперь пригнулся к самому лицу его – серо-желтому лицу насмерть уставшего танцора. Его лисьи брови, неправдоподобно взброшенные тугой тушью на лоб, до отблеска черный парик казались насаженными на голый череп, который вот-вот улыбнется, оскаливая рот со старчески розоватыми, не удержавшими ни одного зуба деснами. От беззубья Толстой пришептывал, заглатывал слова, не прожевывая.

– Нрав человеческий, – зашамкал Толстой любимым своим изречением из Макиавелли, – познать и выведать – великая философия, многотруднейшая суть, нежели умные книги наизусть помнить. Но выведена у той девки, тонкой и худой с виду, многая крепость воли и терпение за страсть, кою она превыше жизни почитает, как раскольники учение свое…

Петр улыбнулся тонкому сравнению Толстого:

– Давно бы я срубил твою голову, Петр Андреевич, если бы она не была так умна. Ну, да ладно… По порядку твое слово, Яков Вилимович! – повернулся Петр к Брюсу.

Его, видимо, начинал забавлять этот поочередный опрос приближенных – и на всепьянейших соборах любил он спаивать вельмож и натравливать их одного на другого.

Брюс молчал, рассматривал хитроумную завязь на литом серебряном блюде с орехами, изюмом, цветными пряниками, от которых как в мороз ныли зубы. Его предки, как и Гамильтоны, в 1567 году, после отречения Марии Стюарт от престола, католики и роялисты, «кавалеры», бросились искать счастья к чужеземным государям. Брюсы, Гильберты, Гамильтоны, Гордоны, Лерманты здесь, при дворе русского государя, держались близким товариществом, землячеством. Интересы и судьба одного узами изгнания и класса увязаны были с судьбой другого.

– Что ж молчишь, Яков Вилимович? – спросил Петр.

– Государь, – отвечал Брюс, поднимая от блюда выбритое холеное лицо, – сам видишь затруднительность челобитья, к коему я за свою соотечественницу прибегнуть должен. Но вспомни, государь, что она чужестранка…

Но Петр по обыкновению своему не дослушал, раз понял то, что хотел сказать собеседник.

– Знаю, Яков Вилимович! – заговорил он. – Но мы имеем такие же руки, глаза и состав тела, как имеют и просвещенные народы, а, следовательно, равные душевные способности. Пусть в нас вложены сердца еще грубые, но я хочу и сделаю эти сердца мягкими, даже если бы пришлось родить нового человека. Воистину быть пусту Петербургу, если не возродятся, аки от сна, душевные дарования. И не только мастерством и знанием, но образом поведения должен служить нам каждый чужестранец, дабы могли мы подражать не только их наукам, но и благонравию их чувств. Воровать же, душегубствовать и блудить мы сами умеем в зело превосходной степени…