Пьер Дрие ла Рошель - Фашистский социализм

В России, Италии, Германии молодежь имела перед глазами вполне определенную, в совершенстве продуманную и обоснованную позицию, позицию демократических, либеральных, радикальных партий конца XIX века, подхваченную и окончательно доработанную социалистическими партиями II-го Интернационала.

Конечно, между 1789 и 1871 годами были и французские революции. В связи с ними существовали традиция насилия, воинственная традиция, якобинство, бланкизм. Вплоть до 1870 года революционеры, которые, впрочем, одновременно были патриотами, рассматривали вооруженную борьбу как естественное и бесспорное средство реформирования общества, как некогда христиане Реформации или Контрреформации.

Но после 1870 года наконец сложилось совершенно отличное положение. Вот и все, на что я хочу обратить внимание; социалистические партии одновременно пришли к смягчению, если не к отрицанию войны между нациями, и к смягчению, если не к отрицанию войны между классами и партиями. Вопреки напыщенности их программ, на деле они признали, что революционная война – это всего лишь поступательное, незаметное и плавное восхождение к власти. Не только знамена в дерьме, но и избирательный бюллетень – уже не ружье на баррикаде. В то же самое время, примерно в 1880 году, группа социалистических партий, только что созданных в разных уголках Европы и учредивших II-й Интернационал, выработала двойную позицию внутреннего и внешнего пацифизма.

Эта позиция стала открыто отстаиваться всеми странами в начале нашего века, и двойное отрицание войны произошло на глазах европейской молодежи. Европейская молодежь выступила резко против такой позиции.

Почему? Потому, что она сочла ее решительно неуместной. Социалистические партии всюду тонули в парламентской рутине, становились все более соглашательскими, довольствовались расплывчатой голословной оппозицией капиталистическому миру, чем больше они выигрывали с внешней стороны, тем больше теряли в самой сути, – всюду, кроме России, где само репрессивное насилие царизма подогревало насилие молодого русского пролетариата, социализм которого вполне совпадал с демократическими устремлениями капитализма, буржуазии и крестьянства. Поэтому в России традиция насильственной борьбы не прерывалась, ее проводником был нигилизм, и Ленин направил ее в другое русло, но не прекратил. И благодаря доктрине революционного синдикализма традиция обращения к насилию возобновилась в Италии и Франции. Так, по окончании войны политическое и социальное насилие разразилось в России, Италии, Германии. И естественно, что реакция против пацифизма проходит по двум фронтам: по фронту войны классов и партий и по фронту войны наций.

Сначала о русских. Русские были вынуждены воевать одновременно с врагом внешним и внутренним. Их гражданская война, зародившаяся в войне межгосударственной, всегда стремилась вновь превратиться в межгосударственную войну. Зародившись в разгар немецкого вторжения, русская революция все время болезненно реагировала на это вторжение. Ей пришлось примириться с фактом, свершившимся в Брест-Литовске, но она тут же вторглась в Польшу и протянулась по всему российскому пограничью. С тех пор русские революционеры мечтали о мировой войне; сейчас они ушли в национальную оборону, в ожидании лучших времен.

Русские, подобно французам в 1792 году, отождествляют революцию со своей страной, которая ее воплощает. В своей исходной концепции они не так уж отличаются от немцев и итальянцев. Их революционный прозелитизм с необходимостью рождается из [158]мощного имперского духа, который непрестанно озабочен сохранением цельности огромного объединения народов, необъятной колониальной империи, собранной в одних руках. Интересы нации и революции едины в глазах русской молодежи, как и в глазах молодежи итальянской или немецкой. Если завтра нападут на Сибирь или восстанет Украина, эта молодежь поднимется, подобно итальянской молодежи в Тироле или немецкой молодежи на рубежах Австрии. Будь Россия достаточно сильна, со своими принципами она должна была бы, как некогда Франция, пойти в красный крестовый поход.

Дело в том, что одна и та же храбрость, один и тот же дух насилия и жертвенности порождает социалистическую революцию и подхлестывает национализм. Революционный социализм стремительно дополняется национализмом и воинственностью. Или национализм и воинственность в конце концов принимают революционный социализм, в котором узнают кровного брата.

Европейская молодежь, таким образом, заняла типичную позицию, которую я обрисовал выше. При виде того, как дух мира убивает дух революции, молодежь возродила дух войны, чтобы спасти неотделимый от него дух революции.

Но именно здесь мы, французы, которые никак не участвовали во всей этой авантюре (хотя мы могли бы предвидеть ее в революционном синдикализме предвоенных лет, ведь мы породили Прудона, Бланки, Сореля, апостолов – каждый на свой лад – воинственной революции), должны открыть глаза и воспользоваться своим сторонним положением. Мы должны восхититься впечатляющим рывком молодежи других стран. Но поскольку наш удел, скорее, мудрость, отвага, воспользуемся этим рывком. Поскольку мы последними пришли к действию, постараемся извлечь из этого преимущества, не принимая его перехлестов. Согласимся с тем, что было полезного и необходимого в позиции и реакции молодежи. Молодежь поняла, что война – это одна из функций человека, и что человек не может беспричинно отринуть ее и искоренить. Социализм II Интернационала занимал ультрарационалистическую, негативную, христианскую позицию, он осуждал природу и жизнь, он отрицал войну, как отрицало ее христианство, – поэтому молодежь с ним разошлась.

Но она бросилась в противоположную крайность. Она вновь смешала войну с революцией. Чтобы спасти революцию, молодежь центральной и восточной Европы признала войну. Да, она отреагировала и показала себя полностью реакционной. Нам говорят о диалектике: так вот она, в движении и в неумолимой двойственности. Нет действия без противодействия. Невозможно взрастить антитезис, не будучи обязанным в скором времени выхаживать захиревший тезис. Эпоха не может двигаться вперед с силой, с воинствующей идеей мира, не приходя затем к восстановлению идеи войны. И, естественно, есть надежда на их синтез. Во время войны будут готовиться к миру. Миру на следующий день после мировой войны, который подтвердил бы триумф революции, воплощенной Берлином, Москвой или Римом. Наполеон тоже хотел мира. И разве не мир даровали Цезарь и Август? А Карл Великий? И Карл Пятый мечтал о мире.