Пьер Дрие ла Рошель - Фашистский социализм

Учитель. Это чудовищно и невозможно.

Ученик. Да нет же. Прежде всего, когда я говорю «огромная Германия», я хочу пошутить над вами, позаимствовав ваш обычный набор слов. Но присмотритесь. Если предположить, что Европа даст Германии свободу действий, та со всех сторон натолкнется на позиции, которые в нашу эпоху крайнего националистического сознания кажутся окончательно признанными. Германия уже не сможет разрушить Польшу и Чехословакию. В ее распоряжении будет только Южный Тироль и, очевидно, Австрия. Весьма маловероятно, что она присоединит немецкую Швейцарию, когда хорошенько все взвесит. Но предположим, что это так; доведем ее до восьмидесяти миллионов. Ну и что, всего этого не хватит, чтобы создать действительно громадную Германию по сравнению с неуменьшающимися силами, которые всегда будут со всех сторон окружать ее. Сложите 45 миллионов англичан, 38 миллионов французов, 42 миллиона итальянцев, 25 миллио- [199]нов испанцев и добрые 20 миллионов валлонов, французских швейцарцев, скандинавов, с одного бока, а с другого – 80-миллионный блок славян и прибалтов.

Учитель. Но разделенных!

Ученик. В итоге 250 миллионов против 80 миллионов. Германский элемент, даже сплоченный воедино, никогда не составит больше неполной трети Европы. Несомненно, что эта крайняя перспектива является подсознательным фактором, вызывающим гитлеровское движение. В этом движении мы можем увидеть не столько приступ мании величия, сколько полные ужаса судороги перед неизбежными пределами судьбы. Германия встает на дыбы перед пределом, который уже маячит в конце ее исторического пути, как Франция роптала после 1815 года. Чтобы понять Германию после 1918 года, надо обратиться к Франции после 1815 года. Мы тоже угрожали Европе, мы тоже были прокляты из-за разрыва договоров, которые устанавливали пределы нашего империалистического наступления на континент. Этот припадок злобы владел нами до 1870 года и даже позднее. Десять раз за полвека мы, ни на миг не усомнившись, объявляли Европе безумную войну. Монархические правительства вымотались, сдерживая нас, в интересах Германии этого хотела добиться Веймарская республика; нам потребовался Наполеон III, чтобы утешить нас за Наполеона I, как им потребовался Гитлер, чтобы утешиться за остановленного Бисмарка.

И еще более лихорадочными делает эти судороги то, что, с одной стороны, Германия, в отличие от Франции, не получила компенсации в виде колониальных успехов, и то, что, с другой стороны, уровень рождаемости там упал до 17 на 1000 человек, еще ниже, чем во Франции, тогда как в Польше он составляет 32 на 1000 человек.

Так вот, я – европеец, тем более что в настоящий момент это выходит из моды; я стал европейцем не для того, чтобы помодничать, – я совершенно не боюсь пангерманистской тенденции. Лингвистический империализм – это предел Германии, это ее Альпы. (Но, в таком случае, никаких шуток по поводу Коридора: если ваш принцип – язык, значит этим принципом не могут быть одновременно и естественные границы).

Я за аншлюсе и, при необходимости, за упразднение Бельгии и Швейцарии.

После этого в Европе станет светлее. И это укрепит итальянцев и англичан. И Европа утвердится на новых основаниях.

Учитель. На крови.

Ученик. Кто знает? Мне думается, что… Об этом в другой раз. До встречи, я выкурю сигарету. Оставим учителя. (Один) Воспользуется ли учитель моим уроком? Что, в сущности, я хотел внушить ему? Что сознание французов помрачено их национальным лицемерием. Повторяя, что немцы злодеи, французы в конечном счете начинают в это верить; они делают из немцев чудовищ, которые вселяют в них страх. Ох уж этот французский страх… – вот одна из напастей Европы. Страх, скупость, притворная гордость. Но они были бы менее неврастеничными, эти французы, если бы видели, что немцы близки к завершению национального объединения, как в свое время это сделали сначала англичане, затем испанцы, затем французы и совсем недавно итальянцы. Немцы запаздывают, потому что они находятся в центре Европы, окружены со всех сторон соседями и в результате для них это сложнее. Но и у них действует тот же принцип: государственные интересы и доводы. Иррациональные интересы… У сердца есть свои доводы, у жизни свои, о которых не ведает разум. Все тот же Паскаль. Хватило бы и того, чтобы французы поняли, на какой условности зиждется граница их отечества. Результат такого рационального подхода был бы бесценен для их морального благополучия и ответного понимания, которым они обладали бы со стороны своих соседей. Они уже не боялись бы Германии, которая еще только ищет свою границу рядом с нами, уже нашедшими свою. А еще французы могли бы вспомнить, что ради нахождения этой границы при Людовике XIV они поставили Европу с ног на голову, и ради этого же Конвент и Наполеон убили миллионы людей. Гитлеру пока еще далеко до такого размаха убийств, совершенных любым из этих чудовищ. Быть может, ему удастся избежать досадного подражания.

В конце концов, если бы гитлеровские усилия достигли своего конечного результата, т. е. объединения в одно государство всех народностей, говорящих по-немецки, разве это было бы шагом назад, по сравнению с той целью, которую тихо продолжаю лелеять я, – европейским единством?

Германия растратит свои последние силы на стремление к самостоятельности, к самоопределению, которое лишь добавит еще один симптом к ужасающей чреде свидетельств, убеждающих нас в духовном упадке Европы. Если есть желание и возможность дать определение какой-то одной стороне жизни, значит, она мертва. Германия стремится определиться, укрепиться, как это уже сделали Англия, Франция и Италия. Таким образом, она пополнит компанию старых мумифицированных отечеств.

Но, во всяком случае, с нынешнего момента размышления на тему национализма могут вестись только в европейских и даже мировых рамках. В самом деле, эти мечтания прочно связаны с пропагандистской машиной. Но то, что связано с пропагандой, связано с демагогией; то, что связано с демагогией, связано с губительной открытостью вовне, с самозабвением, в котором хотят убедить, и с вульгаризацией, и с универсализмом. Но в упразднении Австрии и, несомненно, Швейцарии, и, возможно, Лихтенштейна, и т. д. [202]видятся материальные выгоды, упразднение нескольких границ и таможенных постов; оно в любом случае повлечет это за собой. Все средства хороши, я с тем же успехом, как и любыми другими, могу воспользоваться и теми средствами, которые предоставляет гитлеровская революция, чтобы приблизиться к упразднению в Европе границ. В 1922 году (в книге «Размеры Франции») я уже приветствовал фактор обособления внутри Малой Антанты. Это было не менее дерзким и рискованным.