Евгений Наконечный - «Шоа» во Львове

Именно тут под длительным следствием уже пол года сидел Владек Желязны. Бедная Соня разрывалась между тюрьмой и своим младенцем. Со свойственной еврейским женщинам самоотверженной настойчивостью Соня носила Владеку дважды в неделю передачи, добивалась с ним свиданий, хлопотала за него в прокуратуре, влияла в необходимом духе на свидетелей. С началом войны связь с Владеком оборвалась. Прием передач прекратился.

— Что же теперь будет с моим мужем? — охала Соня, — говорят, арестантов отправляют куда-то в Россию.

Утешать ее никто не собирался. Соседи почему-то были уверены, что Владеку не избежать тяжелого многолетнего приговора. Где-то на пятый-шестой день войны живой и здоровый Владек Желязны вернулся домой. Оказалось, милостиво отпустили на свободу, по причине чего выдали соответствующее удостоверение. Пробыв дома с родней не более полчаса, Владек прибежал к моему отцу. Его посещение поначалу нас удивило, поскольку Владек очень редко приходил к нам в гости.

— В тюрьме происходят ужасные вещи, — с таких слов начал он взволнованный рассказ. — Хотя нам, арестованным, ни о чем не сообщили, но когда мы услышали взрывы бомб, то поняли, что началась война. Заключенный — это слух. В первый день войны энкаведисты вывели из камеры смертников всех осужденных и увели на казнь в подвал.

На другой день в тюрьме наступила необычная тишина, коридоры опустели, еду не раздавали. Такое впечатление, что надзиратели убежали. Мы пытались разбив двери, но это нам не удалось. Вечером в тюрьме снова послышалось движение. Зазвучали крики, плач, ругань и выстрелы. Сомневаться не приходилось — энкаведисты убивают заключенных. На следующий день начали вызывать из камер людей, выводить во двор и расстреливать. Чтобы заглушить крики людей запустили торохтящий двигатель.

Нас в камере было человек двадцать, и мы договорились между собой на вызов не отзываться, покорно, словно овцы на бойню не идти. Об кирпич я заточил держак алюминиевой ложки и сделал ножик, решив: если за мной придут, то хоть одного «чубарика» заберу с собой на тот свет.

После полудня звякнула в дверях «кормушка» и надзиратель крикнул: «Железный, выхади!».

Согласно договоренности я промолчал и не вышел. Через некоторое время опять слышу:

— Железный, выхади!

Я крепче сжал в руке свой самодельный нож и не отозвался. Так на протяжении дня меня вызывали еще несколько раз. Я не выходил.

На другой день слышу голос самого начальника тюрьмы:

— Железный, мы знаем что ты тут, не валяй дурака, выхади!

Понимаю, что-то тут не так. Очень настойчиво меня вызывают, к тому же сам начальник тюрьмы. Посоветовавшись с товарищами, я осмелился выйти. Вижу, тюремные «вертухаи» в коридоре приветливо улыбаются мне, начальник дружелюбно похлопывает по плечам, но я весь в напряжении: замечаю, ведут мня не в подвал, не во двор, а в канцелярию (знаю Бригидки как свои пять пальцев). У меня отлегло от сердца. Иду уже спокойнее. Вдруг глядь — открытая настежь камера. Знаю, там сидели в основном политические. Смотрю — заключенные покотом лежат на полу в луже крови. На стенах куски мозгов.

В канцелярии в разгаре пьянка: едят, пьют. Подумал, что у них наверно обеденный перерыв. Приглянулся — сапоги у энкаведистов забрызганы свежей кровью.

— Железный, почему ты так долго не откликался? — укорил меня начальник. — Ты же «свой парень», авторитетный польский вор, таких людей мы не обижаем. Если бы немного дольше на отозвался, могли бы и шлепнуть, — засмеялся он.

— На, выпей, польский вор, — и налил мне стакан водки. — Бери закусить, — пригласил меня, — вот колбаса, сало, хлеб — не стесняйся. Сейчас выпишем тебе пропуск и выйдешь на свободу.

Я немного надпил и так набросился на еду, что это развеселило энкаведистов.

— Проголодался польский вор, — смеялись они.

— Здоровый мужик, немного попостился и проголодался, — доброжелательно подтвердил начальник и вдруг спросил:

— А за бабами ты, наверно, тоже проголодался? У нас такого добра хватает. Пошли за мной, польский вор, угощу тебя девками.

Он завел мня в какое-то помещение, похожее на пыточную. Там на столах лежали полностью голые молодые девушки, привязанные за руки к каким-то стенным крюкам. Девушки тихонько, словно младенцы, скулили. Посмотрели на нас такими смертельно перепуганными глазами, что жутко стало.

— Выбирай любую, — сказал начальник.

— Кто они? — спросил я ошарашено.

— Какие-то харцерки. (Члены польской бойскаутской организации).

Увидев мою растерянность, добавил:

— Ну, понимаешь, харцерки это бешенные фашистки. Им все равно скоро каюк, попользуйся, пока еще можно. Девки молодые, сочные, воспользуйся случаем.

Я отказался, ссылаясь на истощение в заключении мужской силы. Начальник с пониманием хмыкнул, и мы вернулись в канцелярию. Подписав мне справку, на прощание веселым тоном пошутил: «Гляди, польский вор, больше не попадайся!».

Желязны на мгновение замолк, а затем страстно обратился к моему отцу:

— Слушайте, нельзя допустить, чтобы пьяные «чубарики» истребили всю тюрьму. Свяжите меня с хлопцами из ОУН. Я их знаю, сидел с ними еще при Польше, сидел и теперь — это настоящие сорвиголовы. Надо четыре-пять хлопцев из ОУН, и мы освободим тюрьму. Сделать это легко, энкаведисты пьяные «в стельку», их там немного, знаю там все закоулки.

Отец отказался, сказав, что в этой ситуации не может ни с кем связаться. Огорченный отказом, Владек ушел. Но вскоре опять пришел, настаивая на своем предложении. Пришел и еще раз. Каждый раз он приходил все более пьяный. В конце совсем напившись горько плакал, что его не хотят связать с сетью ОУН, а в тюрьме гибнут его друзья.

Через много лет я как-то спросил отца:

— Может, стоило тогда рискнуть?

— Из этого ничего бы не вышло, — ответил он. — Я хорошо знал Желязного, в подпитии он был герой, а так — нет.

Другое дело, что тогдашнее выступление ОУН не удалось именно из-за того, что среди боевиков не было знающих тюремные лабиринты и закоулки, как Владек Желязны.

Неожиданно для жителей нашего дома тогда же вернулся домой еще один наш сосед — Мусе Штарк. Выглядел он очень уставшим, а еще более — морально угнетенным. Из его рассказов выходило, что на так называемой «старой границе» по речке Збруч куда он добрался, стояли плотные энкаведистские заслоны. Пропускали на Восток только военных и советских партчиновников с семьями. Гражданских лиц, в частности уроженцев Западной Украины, пропускали чрезвычайно редко, по специальным разрешениям высшей власти. Мусе такого разрешения не имел.

— Тогда я решил действовать хитрее — рассказывал Мусе за чаем на кухне, — я стал искать помощи у евреев. Среди энкаведистов я встретил командира еврейского происхождения. Но советские евреи — это не наши евреи. Тот командир предупредил меня, что существует секретная инструкция — галицийских евреев дальше на восток не пропускать. «Многотысячный поток еврейских беженцев оказал бы негативное влияние на местное население», — разъяснял командир.