Евгений Наконечный - «Шоа» во Львове

С внутреннего балкона дома, где проживали Матиивы, как на ладони было видно еще одну казарму, расположенную на улице Замкненой в помещении украинской школы им. Шашкевича (теперь СШ № 34). После войны там близко построили цирк, который заслонил обзор. Возле этой казармы никто из подростков не выстаивал. В конце концов, все обходили ее стороной. Там размещалась эсэсовская команда, которую в просторечии называли «Зондердинст» (Sonderdienst). Каждое утро эсэсовцы этой особой службы выстаивались во дворе школы на физзарядку. Оголенные до пояса, они демонстрировали молодые, сильные тела представителей нордической расы. Подобранные по приятной внешности и по росту, эти красивые, белокурые, синеглазые немецкие юноши в аккуратной форме были похожи на умных студентов университета, а на самом деле были противными, безжалостными убийцами безоруженных мирных жителей — женщин и детей.

Когда во двор бывшей школы заезжали крытые грузовые автомашины и эсэсовцы в черных касках с винтовками в руках ловко туда садились, мы знали, что будет происходить очередная карательная акция. Такими словами во Львове называли немецкие террористические мероприятия. Именно команда Зондердинста с улицы Замкненой выполняла «грязную работу» — массовые расстрелы львовских евреев. И не только евреев.

Мы с Йосале стояли на площадке лестничной клетки, когда снизу, с улицы, поднялся Ицхак Ребиш. Он прошел мимо нас не проронив и слова, что очень удивило, потому что Ицхак не только всегда отвечал на приветствия, но и любил над нами весело подшутить. Но в этот раз он торопясь прошел мимо с мрачным лицом и невидящими глазами. На улице накрапывал осенний дождик и на щеках Ицхака виднелись капли влаги.

— Наверно Ицик сегодня сильно промок, — высказал я предположение.

— Кажется, он плачет, — удивленно возразил Йосале.

Заинтригованные, мы пошли за ним на балкон к квартире Ребишей. Ицик не закрыл плотно за собой дверь на кухню, и поэтому мы имели возможность видеть все, что там происходит. Переступив порог, Ицхак сразу с размаху, как ненавистное ярмо, швырнул на кухонный пол свою полицейскую шапку, а за ней резиновую дубинку.

— Их габе генут! Их габе генут! С меня хватит! — громко закричал он полным отчаяния голосом и заплакал.

Мы были шокированы. Наш Ицик, наш спортсмен, наш веселый, бодрый Ицик, кумир и гордость подростков целого квартала, вдруг распустил нюни. Это же он поучал, что настоящий парень при любых обстоятельствах никогда не плачет, а теперь сам изменчиво пускает слезы, как мягкотелая девчонка.

Из глубины квартиры выбежала встревоженная пани Мателка Ребиш — его мать. Всхлипывая, срывающимся голосом Ицик начал эмоциональным голосом рассказывать, что с ним случилось. То, что я не понимал на идиш, Йосале тут-же переводил мне, хотя дело, по сути, было понятно. Речь шла о событиях в школе им. Чацкого (нынче там Научно-технологический центр ученической молодежи Шевченковского района). Эта большая польскоязычная школа размещалась в монументальном трехэтажном здании, которое стоит как остров, отдельно от уличных построек. Двор школы со стороны теперешней улицы С. Ляйнберга отгораживала высокая кованная ограда (теперь металлическая сетка). Гестаповцы такое отдельное расположение здания оценили по-своему. Там они организовали сборный пункт по типу лагерной пересылки. А еврейская полиция под их надзором выполняла на территории этой школы конвойные и надсмотрщицкие функции. Сюда после облавы приводили две-три сотни в основном убогих, немощных людей преклонного возраста еврейского происхождения. Затем обреченных паковали в грузовики и партиями вывозили на «пески», где их расстреливали. По городу шла недобрая молва, что будто бы Юденрат содействовал такому хирургическому способу очищения свой общины от социального балласта.

— Сегодня утром, — рассказывал Ицик матери, — среди группы отловленных людей я встретил свою бабушку. Нашу бабушку! Нашу бабушку! — повторил он изболевшим голосом.

— Немцы хотят убивать евреев с нашей помощью! Я не буду больше этого делать! — выкрикнул Ицик и с ненавистью кинул на пол еще свой ремень, затем снял и швырнул пиджак, оставаясь в одной рубашке. Он словно сдирал с себя полицейскую шкуру.

— Их габе генут! С меня довольно! Я ухожу из полиции!

Он заметался по комнате, как тигр в клетке, что-то, словно в бреду, выкрикивая, вздрагивая от рыданий. Мы поняли, что у Ицика началась истерика. Пани Мателка приласкала своего сына, пытаясь успокоить его, а мы ушли.

Школа им. Чацкого находилась недалеко от Клепаровской улицы. Мне не один раз приходилось мимо нее проходить. Как-то я наблюдал такую сценку: в одном уголке школьного двора перепугано толпилась группа людей пожилого возраста, а по периметру ограды стояли, скучая, еврейские полицаи. В боковой калитке (сейчас она замурована) откуда-то появился эсэсовец с черепом и скрещенными костями на пилотке. Появление эсэсовца вынудило полицейских встрепенуться. Немец подал команду и полицейские бросились загонять стариков в помещение школы. Те вяло двигались. Эсэсовец снова подал команду, и полицаи дружно принялись за дубинки. Били стариков театральным методом: начальным большим взмахом, но с еле ощутимым завершающим ударом. Полицаи шепотом просили стариков делать вид, что им достается и громко стонать.

В это время несколько случайных прохожих остановилось посмотреть, что именно тут происходит. Прохожие осуждающе смотрели, как еврейская полиция обращается со своими соплеменниками-евреями. Даже простые, малообразованные львовяне понимали: немцы стремятся, чтобы еврейская полиция помогала расправляться с евреями, украинская — с украинцами, польская — с поляками, а немцы как высшая раса буду сверху над всеми господствовать. Невольным уличным зевакам полицаи стали по-заговорщицки подмаргивать, что они своим плохого не делают, что они только имитируют удары. Со стороны это было похоже на карнавал, где участники забавляются нарочитыми страхами-ужасами, зная, что угрозы не серьезные, что они условные, согласно правил игры. Эсэсовец и сам себе криво усмехался, он прекрасно все это видел. Полицейская хитрость его явно развеселила, ведь он знал трагический финал всех участников жуткой драмы.

В отличие от армейской службы, ни в мирное время, ни во времена войны тоталитарные режимы никогда не брали в полицию по принуждению. В полицию шли работать только добровольно. Добровольность предусматривает отбор, а критерии отбора в свою очередь имеют определенные параметры. Львовское гестапо, подбирая кадры в еврейскую, как и в украинскую полицию, или во львовскую уголовную полицию, которая состояла из поляков, находила такие личности, которые кроме физического развития, отличались безжалостной жестокостью и, понятно, послушностью. Надо сказать, что в еврейскую полицию поступали те, кто думал таким способом избежать смерти.