Евгений Наконечный - «Шоа» во Львове

Однажды немец — старший мастер — отозвал Владека в сторону на беседу «nur mit uns» и начал секретный разговор.

— Герр Желязны, — обратился мастер тем распространенным немецко-польским сленгом, который употребляли силезские (шльонские) немцы, — советую вам в ближайшие три-четыре дня «zum arbeit» не выходить. Посидите эти дни дома.

— Но, господин мастер, за невыход на работу строго наказывают. Я боюсь.

— Герр Желязны, вы настоящий классный специалист, таких людей немецкие мастера всегда уважают, когда советую не выходить вам на работу, то для этого имею веские основания. Сделайте, как я говорю.

— Я стал колебаться, — рассказывал нам Владек, — ведь «DAW» — военное предприятие, им руководят эсэсовцы. За невыход на работу без уважительных причин могут как за саботаж и расстрелять. Время военное. Но я послушал старшего мастера. Раздобыл не очень убедительную справку о болезни, как-будто у меня не в порядке с желудком, и сижу, как советовал мастер, дома. Сижу и трясусь, а тут еще со мной Соня и малыш. Думаю, придут эсэсовцы, заберут меня, сгребут Соню и мальчика. Всех нас уничтожат. Но с другой стороны — старый немецкий мастер, всегда ко мне приятный, не стал бы безосновательно говорить такое по-секрету.

Когда через три дня узнаю, начальник «DAW» Гебауэр собрал на площади работников и объявил: «С нынешнего дня вы все остаетесь тут, домой не уходите». Вот так все работники «DAW» внезапно стали заключенными! «За наименьшее непослушание, — продолжал Гебауэр, — ожидает суровое наказание». Для запугивания со сторожевой вышки открыли огонь по тем, кто достаточно близко приблизился к ограждению.

Так начал свое существование Яновский лагерь принудительных работ — «Zwangsarbeitlager Lemberg», который стал известным гитлеровским застенком. Именно тут я хочу обратить внимание, что я категорически против словесной мимикрии, которую умышленно пропагандируют в украинском языке относительно специфических терминов тоталитарных репрессивных режимов. Теперь иногда пытаются украинизировать, словно «одомашнить», кровавые немецкие и российские термины: «лагерь» в «табір». Слово «табір» в украинском языке вяжется с понятиями отдыха, радости, смеха. По правилам психологии языка, не гоже переводить слова: «Гулаг» в «Гутаб», «ГПУ» в «ДПУ», «энкаведе» в «энкавээс», «кагебиста» в «кадебіста» и так далее. На всех языках мира, не переводя, употребляются такие названия, как Гестапо, КГБ, Гулаг, лагерь. Только из чуда чудес переводят на украинский язык. Превратить тоталитарный лагерь в миловидно звучащий украинский «табір» (бывает полевой, детский, пластунов, девичий, казацкий, тренировочный и т. д.) — выдумка, инспирированная так называемыми «кагебистами». Никто не употреблял в разговоре надуманный канцелярский псевдоним «табір» вместо живого повседневного «лагерь». Яновский лагерь так и называли — лагерь, и не иначе.

Место расположения Яновского лагеря было выбрано гестаповцами очень удобное. Рядом находилась грузовая железнодорожная станция Клепаров, и лагерь стал пересыльным, транзитным. Отсюда людей отправляли в Белзец и Треблинку. Совсем недалеко от лагеря, около подножья горы Кортумовки, находилась ложбина, прикрытая со всех сторон холмами и тенистыми деревьями. Поэтому, природные условия местности, применение маскировки и сильная охрана разрешали палачам свободно творить там свои черные дела. В полукилометре от лагеря находилось основное место расстрелов, прозванное заключенными «Долиной смерти». Яновский лагерь считался центральным в Галиции, тут было расстреляно около 200 тысяч людей, преимущественно евреев. Правда, гестаповцам не удалось в глубокой тайне расстреливать людей, как это делали энкаведисты до войны в Быковне, Сандормосе или спустя в Катыни. О немецкой «фабрике смерти» на Яновской знал весь город. Львовяне знали, что там, на «песках» массово расстреливают евреев… и не только евреев…

— Хорошо, что я послушал старого немецкого мастера, — рассказывал Владек Желязны. — Обо мне в том начальном организационном хаосе на «DAW» совсем забыли, и я приступил к работе на «Beutepark» (трофейный парк), который размещается на бывшей торговой выставке в Стрийском парке. В парке была сооружена маленькая домна, в которой выплавляли алюминий. Добираться далеко, но есть надежный «аусвайс», есть паек, что-то платят. Те мои товарищи, которые работали вместе со мной в «DAW», теперь стали настоящими беспросветными лагерниками, часть из них уже погибла. Сам лагерь оградили высоким кирпичным забором и колючей проволокой. Заключенные, в зависимости от национальности, носят лоскутки: поляки — красные, украинцы — синие, а евреи — желтые. Если бы не послушал старого мастера, то хирел бы в лагере, если бы не погиб, а что было бы с Соней и сыном, не тяжело догадаться.

В 1944 году во время авианалета Яновский лагерь разбомбили. Часть заключенных, пользуясь случаем, убежала. Среди беглецов был и знакомый моего отца по фамилии Чмыр. Он рассказал о порядках в лагере. От него мы узнали, кто такие так называемые «аскары». Словом «аскары» немецкие колонисты в Африке (до 1918 года Германия имела в Африке колонии) называли полицейских-аборигенов. «Аскары» Яновского лагеря состояли их венгерских фольксдойче и советских военнопленных. Те последние, воспитанные жестокой большевистско-российской тоталитарной системой, были готовы на наибольшие подлости и зверства. Разговаривали они между собой по-русски и так сильно выпячивать их украинское происхождение, как это делают Йонес и другие еврейские авторы, нет необходимости. Ничего украинского в них не осталось, а преимущественно — и не было совсем. «Аскары» в национальном плане были россиянами, о чем украинофобски настроенные авторы не любят говорить, желают говорить об украинцах, власовцах и дезертирах.

Первых два года оккупации Соня Желязна очень боялась и редко выходила из дома, ссылась на то, что она должна следить за непоседливым малышом. Но в 1943 годку я несколько раз встречал ее на рынке Теодора, где она чем-то торговала. Была Соня во второй раз беременной. Хотя волосы покрасила в золотистый цвет, ее лицо приняло четкие еврейское выражение. Когда я об этом сказал матери, она в ответ рассмеялась: «Это ты видишь, потому что знаешь, кто она, а другие этого не замечают».

Забегая вперед, скажу, что осенью 1944 года, в Пятом парке, мы прощались с семьей Желязных, которая счастливо пережила гитлеровское лихолетье. Не желая жить под советами, как и большинство львовян польского происхождения, они выехали на историческую родину, в Польшу. Моя мама и Соня прощаясь у вагона очень плакали, между ними существовала многолетняя симпатия. Мужчины выпили между собой «на коня» и что-то трогательно обсуждали, надеясь вскоре вновь встретиться в любимом Львове.