Евгений Наконечный - «Шоа» во Львове

Мы узнали, что Офманы подались нажимам и уговорам и подали заявление на включение их в список фольксдойчей. Их дед оказался немцем и что-то немецкое было по линии матери. Процедура предоставления статуса фольксдойчества продолжалась определенное время. Завершалась она осмотром квартиры специальной комиссией. В один из дней к нашему дому подъехало аж три легковых автомобиля. Из них вышла группа солидных гражданских немцев. У одного из них на лацкане пиджака был позолоченный значок Национал-социалистической немецкой рабочей партии — «NSDAP» (такое официальное название гитлеровской партии). Среди членов комиссии так же были озабоченные, серьезные немолодые немки. Комиссия тщательно проверила жилье семьи Офманов на предмет порядка и гигиены. Рассказывали, что с особой тщательностью члены комиссии осматривали кухню и шкафы с женским бельем. Считалось: настоящая немецкая семья должна культивировать идеальную чистоту. Заключение комиссии для Офманов было положительным.

Вскоре в жизни наших соседей произошли разительные изменения. Старший сын начал носить тирольскую шляпку с перышком и работать во львовской уголовной полиции. Эта полиция, о чем не любят говорить украинофобы, имела значительно больше прав и влияния, чем украинская вспомогательная, и состояла исключительно из поляков с дополнением польских фольксдойче. Известно, что деловодство во львовской уголовной полиции велось на польском языке. Часовщика сразу же поставили директором мастерской. Он уже не должен был сидеть, как раньше, за стеклом витрины, на глазах у прохожих. Екатерина стала секретаршей в каком-то немецком учреждении. Но главное: как фольксдойче, они были прикреплены к специальному немецкому магазину. Оттуда носили белый хлеб, масло, ветчину, колбасы, голландский сыр, французские вина, рыбные консервы и подобные, недоступные львовянам, продукты. К тому же — в надлежащем количестве. А еще — получать одежду, обувь и тому подобное. И, конечно, имели различные привилегии.

Вскоре им выделили новую квартиру на улице Тарнавского. Я туда ходил один раз, чтобы отдать Касе забытую книжку. Офманы теперь занимали целый этаж в солидном доме австрийской постройки. Квартира имела высокие, просторные комнаты, полные красивой мебели.

— Катрин, как же быть с гордостью польки? — въедливо спросил я девушку.

— Я этого не желала, — ответила Екатерина, — но что поделаешь, так сложилась жизнь. Мы — немцы.

Фольксдойче во Львове и Галиции рекрутировались почти исключительно из польской среды. Их количество во Львове оценивается как девять тысяч лиц. Из истории известно, что русские князья, а затем польские короли, приглашали немецких ремесленников селиться в галицийских городах. С течением времени немецкие горожане ассимилировались, слились с польскими горожанами. С тех пор немалое количество немецких фамилий имеют представители польской интеллигенции. Некоторые львовские фольксдойче, зная местную обстановку, принимали участие в вылавливании евреев, которые скрывались за пределами гетто. Они же часто натравливали немецкие власти на украинцев.

Обширная территория, прилегающая к Святоюрской горе со стороны улицы Городоцкой, согласно решения магистрата, застройке не подлежала, чтобы не портить панорамы архитектурного ансамбля в стиле барокко. К слову, именно с этой стороны, в частности от улицы Ярослава Мудрого, святоюрская гора имеет наиболее величавый вид. До Второй мировой войны широкое подножье, или «подошва», Святоюрской горы, которое находилось в собственности Греко-католической церкви, сдавалось в аренду различным предпринимателям. Арендаторы хранили тут под открытым небом строительные материалы. Иногда летом на месяц-другой на этой площади разворачивался лагерем разноцветный луна-парк с различными аттракционами, который приезжал во Львов на гастроли в основном из Австрии или Чехословакии. Остальное время, как было сказано, площадь использовали под склады кровельных материалов, досок, брусьев, паркета и других строительных изделий. От пешеходного тротуара склады отделял сплошной, высокий забор, покрашенный в ярко-голубой цвет, который делал участок Городоцкой улицы светлым и веселым.

В 1941 году удирающие в панике от немцев энкаведисты подожгли склады. В военном хаосе их никто не брался тушить. Пылали они несколько дней, окутанные едким черным дымом, потому что, кроме легкогорючей древесины, там складировалась пропитанная дегтем кровельная толь. Вследствие пожара выгорело все, вместе с голубым забором.

Под Святоюрской горой осталось сплошное черное пятно пожарища. Так больше года пустырем простояли, покрытая густой копотью, земля и остатки недогоревшего забора.

Напротив подножья, через дорогу, на Городоцкой расположен монументальный комплекс сооружений казарм Франца-Фердинанда, известный с времен ожесточенных украинско-польских уличных боев в 1918 году. Стены казармы, и это было заметной приметой, густо обвивал зеленый плющ (после войны новые хозяева его уничтожили). В период немецкой оккупации, придерживаясь австрийской традиции, тут разместили базовую казарму — «Soldatenheim». Над воротами развевался черно-бело-красный флаг с «гакенкрайцем» и круглосуточно на воротах стояла охрана. Контраст между с тщательностью ухоженной, покрытой зеленью казармой и соседним пепелищем не мог не бросаться в глаза. Наверно, постоянный вид из окон казармы разоренной земли, на которой ни трава расти не хочет, ни пташка сесть, влияло на настроение солдат, напоминая им в глубоком тылу опустошительные фронтовые пейзажи.

Так или иначе, но летом 1942 года пришла к святоюрскому подножию немецкая геодезическая партия и начала размечать территорию. А в сентябре на изувеченную землю привели из гетто несколько рабочих бригад, как выяснилось, разбивать новый городской парк, который украшает Львов и поныне. Проходя как-то около этого места, я ненароком увидел среди толпы работающих людей Мойсея Штарка. Подойти к нему сразу я не осмелился, опасаясь конвоя. На то время одиночные евреи исчезли с улиц города. Теперь их можно было увидеть только в шеренгах колон в сопровождении конвоя. Настороженно озираясь вокруг, я с удивлением обнаружил полное отсутствие каких-либо надсмотрщиков. Не видно было ни гестаповских жандармов, ни «аскаров» (напомним, так назывались русскоязычные конвойные), ни украинских полицейских, ни еврейских полицейских. Бригады трудились свободно, без никакой внешней полицейской охраны.

Взбодренный таким, казалось, благоприятным стечением обстоятельств, я смело подошел к Мусе и радостно, эмоционально поздоровался. В ответ Мусе что-то неприветливо буркнул, не переставая долбать киркой спекшуюся землю. Почему-то он не проявлял желания общаться со мной. На вопрос о судьбе бывших общих еврейских соседей неохотно кратко обронил: «Не знаю. Наверно, не живут». Только когда я спросил о брате, он четко ответил: «Его расстреляли немцы».