Евгений Наконечный - «Шоа» во Львове

За пультом управления «Стеклянного человека» находился немецкий оператор, но пояснения понятным зрителям языком давали местные медицинские работники. Шерстило специально привел нас в тот момент, когда возле макета находился украинский доктор, который давал объяснения на украинском языке. Экскурсантов в зале собралось достаточно, а с другой стороны к макету подошел польский медик и начал объяснять своей группе на польском языке. Ненароком я оказался посередине между польской и украинской группами и одновременно слышал, как объясняет один и другой. Польский доктор говорил плавно, уверенно пользуясь медицинской терминологией. Наш говорил запинаясь, подыскивая слова, ощущалось, что у него проблемы с медицинскими терминами. И не удивительно. Ведь поляки постоянно препятствовали утверждению украинской медицинской терминологии.

— Зачем это вам нужно, — говорили они, — если существует испробованная польская терминология. Пользуйтесь ею, кто вам запрещает?

Никто, к слову, не запрещал полякам использовать более совершенную соседнюю немецкую терминологию, но они почему-то этого не желали. Возражение украинской научной терминологии выходило из враждебного отношения к украинскому языку, а это, в свою очередь, — от негативного отношения к самому существованию украинского народа.

В конце анатомической экскурсии ученик нашего класса Романишин, или просто Ромашка, который отличался начитанностью, вдруг спросил:

— А почему «Стеклянный человек» бесполый?

Все посмотрели — действительно макет не имел никаких половых признаков. Доктор улыбнулся, что-то попросил оператора, и перед нами последовательно засветилось разноцветными огнями макетное изображение вначале мужских, а затем женских половых желез — семенников и яичников.

В отличие от прошлогодней, на сегодняшнюю выставку пришли малочисленные группки учащихся. В последнее время школа заметно опустела. Месяц назад, в феврале, фронт докатился аж до Брод. Никто не сомневался, что он вскоре дойдет до Львова. Вермахт уже второй год постепенно отступал на Запад. Немецкое командование утверждало, что отступает планово и организованно, но как сказали остряки, неуклонно. Через Львов, как только начинались сумерки, нескончаемой вереницей катились грузовики армейских тылов. Вермахт, как раненый зверь, отползал на Запад.

С конца января мы обучались не в своем школьном здании, а в тесном приспособленном помещении бывшего почтового отделения. Отступающие войска занимали во Львове все новые и новые общественные здания, в частности школы. Немецкое армейское командование выселяло жителей из красивых домов и забирало их под военные штабы. Те, кто помнил сорок первый год, говорили, что складывается впечатление, будто на Запад отступает больше войск, нежели тогда маршировало на Восток. Еще говорили — немецкие солдаты изменились, они полностью потеряли веру в победу и выглядят явно уставшими длительной войной.

В те же дни моя мама встретила Екатерину Офман, которая с грустью сообщила что фольксдочи вынуждены покинуть опасный Львов. «Сюда вероятно снова прйдут большевики», — жаловалась Екатерина. Тогда же из Львова подальше с глаз бежало немало обыкновенных гражданских жителей. Кто убегал от большевиков, а кто просто боялся бомбардировок и перспективы уличных боев. Распространялись панические слухи, что вследствие ожесточенных уличных боев город Тернополь стерт с лица земли, и та же судьба ожидает Львов. Ритм жизни города был тревожный.

Мы шагали за Шерстило на выставку, как цыплята за наседкой, и вышли на улицу Коперника. Улица была запружена возбужденными пешеходами, виднелось много военных. Ощущалось нервное предфронтовое настроение. Возле входной двери в дворец Потоцкого белел большой картон с надписью: «Мировое жидовское нашествие». Меньшими буквами уточнялось: «Большая передвижная выставка». «Да-а-а!» — сказал разочаровано кто-то из учеников.

Безлюдный двор дворца выглядел странно, потому что обычно при входе в помещение массовых мероприятий собираются группки любопытных. Безлюдным также оказался и вестибюль дворца и, что совсем удивило, не было никаких посетителей в залах, где развернули экспозицию выставки. Как мы узнали позже, львовяне дружно бойкотировали антисемитскую выставку. Только ученическую молодежь сюда пригоняли принудительно. По той же причине родители высказывали протесты, в частности из-за того, что выставка имела антирелигиозный привкус: немного высмеивался Ветхий завет.

Сама выставка состояла из стендов с фотографиями и диаграммами. В углу большого бального зала дворца Потоцких торчал манекен в рост человека, в молитвенном талесе с карикатурно выпяченными семитскими чертами. Внутри манекен имел пружинный стержень, и когда скучающий охранник, чтобы нас позабавить, толкнул его, то манекен начал раскачиваться. Шерстило подвел нас к тому стенду, где экспонировались фотографии шефа ГПУ-НКВД Генриха Ягоды и подручного Сталина, члена политбюро Лазаря Кагановича.

— Вот этот, — показал он на Ягоду, вначале уничтожил украинскую интеллигенцию — мозг нации, а затем в 33-м году вместе с Кагановичем, — он показал соответствующую фотографию, — организовал искусственный голод, от которого погибло шесть миллионов крестьян — биологическая основа народа.

— Зачем это сделали? — спросил Ромашка.

Шерстило не смог толком на это ответить. Подобные обвинения в организации голодомора 33-го года евреями слышал потом не один раз. Некоторые об этом нередко пишут. Это делают для того, чтобы взбаламутить историческую праву, покрыть настоящего преступника, а им является никто иной, как московский империализм — вековечный смертельный враг украинского народа. В уголовном процессе еще с римских времен существует золотое правило, которое не дает возможности отыскать настоящего виновного в преступлении… По латыни оно звучит: «Cui bono?», то есть: «Кому на пользу?» В чьих интересах? С тех пор деревня, которая до сих пор, несмотря на вековые российские притеснения, оставалась неприступным бастионом украинской языковой стихии, начала катасторфически обмоскаливаться. Московский империализм, который ставил и поныне ставит своей целью путем уничтожения, депортации, лингвоцида и ассимиляции ликвидировать украинский народ, прикрывается традиционным жупелом антисемитизма, согласно поговорки, — «наводить тень на плетень».

На протяжении многих веков Львов украсило немало храмов различных конфессий. Однако, как нельзя себе представить Рим без собора Петра, Париж — без Нотр-Дам, Киев — без Софии, так и город Львов немыслим без собора св. Юра (Георгия), жемчужины среднеевропейского барокко. Ежедневно, спеша на учебу, я переступал порог этого Божьего Дома. Слева, в глубине хозяйственного двора, находится здание, в котором тогда размещалось учебное заведение Товарищества «Родная школа» им. Б. Гринченко. Со стороны собора двор отделяет массивное здание Галицийской Митрополичьей Епархии, а от площади св. Юра — длинное одноэтажное сооружение, в котором когда-то находились митрополичьи конюшни, а спустя — гаражи, склады и коморка садовника. В одном из таких помещений хранилась и старинная карета времен, наверное, митрополита Сембратовича, в другом — взблескивал никелированными деталями новенький «Форд». При коммунистическом режиме эти каморки специально, чтобы десакрализовать святоюрский ансамбль, превратили в жилые квартиры, а в здание епархии, где ранее жили заслуженные священники и каноники, поселились семьи московских попов и иных жильцов. Чтобы окончательно оплюгавить сакральное место соборного ансамбля, большевики построили на церковной земле у подножия святоюрской горы цирк.